Рыцарь умер дважды
Шрифт:
— Боже… — шепчу я. — Что вы имеете в виду?
И снова в зеленом космосе глаз вспыхивают звезды.
— Внимательнее, Эмма. Берегись. Вокруг обманщики и чужие глаза. И помни: для некоторых ты заменила сестру, а нельзя заменить кого-то и не заплатить за это.
— Но я…
— Грядут великие события. Но если повезет, — голос становится вкрадчивым, — тебе не придется в них участвовать.
Цепляюсь за светоча уже обеими руками, ломаю ногти, по пальцам разливается боль. В рассудок всадили несколько раскаленных
«Покоя не будет». Значит, Зеленый мир еще придет за мной.
«Вокруг обманщики и чужие глаза». Значит, и дома кто-то замыслил дурное, кто-то… может, убийца сестры, которого тщетно ищет Редфолл?
«Хорошо помолиться». Может, Джейн уже в аду?
— Что значит «если повезет»?.. — Язык едва слушается.
Светоч отзывается с готовностью, как если бы ждал:
— Это значит «если выполнишь просьбу», Эмма, важную. Тогда будут спасены многие. Спасены с твоей помощью… спасены в память о твоей сестре… и спасены почти без жертв.
— Какую просьбу?
В Саркофаге снова медлят.
— Скоро я к тебе приду, и мы поговорим вновь. Уверен, ты — если согласишься — сделаешь все не хуже Джейн. Я ведь собирался просить ее, мы так славно все продумали…
Джейн. Он назвал ее Джейн, а не Жанной. Подмечаю это краем сознания, прежде чем понять, что мне изменяют последние силы. Ноги окончательно подламываются. Я опускаюсь на мох и утыкаюсь лбом в камень обезьяньих колен. Из груди рвется жалкое:
— Но мне обещали другое! Отпустить меня домой! Я ведь… я не Жанна…
— Да. — Светоч говорит мягко, но на меня давит его холодная тень. — И не нужно ею быть. Тебе не придется проливать кровь. Биться. И даже лгать. Понадобится простая вещь, связанная с… одним славным человеком. Она тебя почти не затруднит.
Еще немного — и я все-таки сойду с ума, запутаюсь, захлебнусь в медовых речах, за которыми плещется тяжелый деготь. Ясно: светоч ничего не пояснит, пока не сочтет нужным; если настаивать, сделаю хуже. Я измучена. Выжата. Остается лишь бесцветно кивнуть.
— Как вы придете, если вы мертвы? Призраком? Как я узнаю вас?
Побеги осоки рядом со мной пригибаются к земле.
— Узнаешь, поверь. А ныне не размыкай губ. И не тревожить спутниц, ведь мой план — надежда, для которой нет пока почвы. Жди, Эмма. Жди встречи. А теперь иди.
Космос в глазницах тускнеет; Саркофаг подобно древнему животному погружается в землю. Над ним смыкается мох, по которому тут же проползает красная кобра с рисунком черных треугольников на капюшоне. Она минует меня, не нападая, но от одного ее вида все равно передергивает. Я осторожно поднимаюсь с колен. Оправляю платье и, заметив выбирающихся из-за знакомых деревьев спутниц, окликаю:
— Кьори, Цьяши!
В ответ доносятся не голоса. Это… странный хруст, напоминающий треск ломаемых костей, но хуже — в разы хуже, может, из-за сопровождающего его вскрика:
— Цьяши! Что ты наделала! Моя свирель!
Змеиная жрица склоняется и выпрастывает что-то у подруги из-под ноги. Распрямившись, пытается трясущимися руками соединить переломанные трубочки тростника. С ужасом поднимает взгляд, и именно теперь я понимаю, что тишина вокруг нас давно не абсолютна.
Она полна шипения просыпающихся змей.
Объятая паникой, я закрываю глаза, и зеленая реальность отступает. Я прячусь. Там, где меня никто не найдет. И где еще страшнее.
Там
Двое стоят по разные стороны кровати и тяжело глядят друг на друга. За окном все выше поднимается ласковое солнце. Бессмысленно… разве вправе оно вставать?
Первый человек сражался за то, чтобы удержать душу моей Джейн среди живых, и проиграл; второй — за то, чтобы душа отправилась в иной мир чистой, и победил. Злая ирония: здесь, в темной комнате, перед смертным одром, Южанин наконец одержал победу над Северянином.
Доктор Мильтон Адамс прибыл из Оровилла. Он — блестящий военный хирург, давний друг отца и наш семейный врач — был единственной надеждой на спасение Джейн. Нам оказалось некому более довериться в беде. Много ли в провинции хороших медиков? Много тех, у кого не трясутся руки от выпитого перед практикой и кто вообще способен справиться с чем-то серьезнее разбитого лба и несварения? Отец послал за Адамсом сразу, еще до того как слуги внесли мою бедную сестру в дом и уложили. Он явился быстро.
Мы с Джейн любили доктора с детства, а он, бездетный холостяк, любил нас, как мог бы любить маленьких племянниц. Его лицо — широкое, усатое, с живыми оливковыми глазами и шрамом-полумесяцем от виска до носа — я неизменно видела, выкарабкиваясь из очередного недуга. Его темные, тронутые сединой волосы Джейн украсила венком, когда он вернулся с фронта. Улыбка — неширокая, но неизменно сопровождаемая прищуром и легким поджатием губ, — вселяла в нас стойкость, как бы скверно ни складывались обстоятельства. До сегодняшнего дня, ведь сегодня доктор улыбался умирающей.
— Одно отрадно, — раздается его тихий голос. — Она ушла с миром. Мы все благодарны вам, преподобный.
В последнем слове — напряжение, которое доктор, как ни пытается, не может скрыть. Я понимаю его всем сердцем, понимаю, как бы оно ни болело и ни шептало: «Не время для этого, не время». Когда Натаниэль Ларсен поднимает глаза и кривит бескровные губы, я в очередной раз осознаю: слово «преподобный» — как и «пастор» — не совсем подходит человеку, которого мы позвали, чтобы облегчить Джейн душу.