Рыцари былого и грядущего. Том I

— Тиха эфиопская ночь. Особенно когда не стреляют. Вот только стреляют здесь чаще всего именно по ночам, — пробормотал капитан Андрей Сиверцев себе под нос. Сиверцев только что закончил «экскурсию» по территории вертолётного полка для едва прибывшего сюда лейтенанта. Юный, но явно «продвинутый» офицер не мог понять то ли капитан продолжает свои ценные наставления, то ли, уже забыв про него, перешёл к более увлекательному общению с самим собой. Лейтенант решил на всякий случай уточнить:

— А что за бои могут быть здесь ночами, товарищ капитан?

Андрей прослужил в Эфиопии уже два года. Последнее время — здесь под Дэбрэ [1] , инструктором вертолётного полка. Два немыслимо долгих года на этой благодатной и благословенной, а так же трижды проклятой земле, как он говорил иногда про Эфиопию. Вопрос лейтенанта прозвучал для него, как голос из другого мира. Реагировать на такие вопросы всерьёз он был просто не в состоянии. И привычно прикинулся злым шутом:

— А вот скажите-ка мне, лейтенант, какая оценка у вас в дипломе по самой важной дисциплине, то есть по научному коммунизму?

— Отлично. Пятёрка, — лейтенант окончательно растерялся.

— Ну, тогда вам должно быть известно, что народы Африки шагают в коммунистическое будущее своим особым путём. В силу специфичности местных условий их преданность идеалам марксизма-ленинизма находится в сильнейшей зависимости от солнечных закатов и восходов. Возьмем, к примеру, простого эфиопского труженика, которого народная революция освободила от ненавистного гнёта императорского режима. Вкалывает этот труженик на плантациях апельсинов, мандаринов и прочих цитрусов. Каждый рабочий день для него — это праздник освобождённого труда. Ведь цитрусы теперь свои, народные, а угнетателей там всяких и прочих проклятых эксплуататоров и след простыл. Всех этих гадов железной метлой вымел с родной эфиопской земли горячо любимый вождь Менгисту Хайле Мариам. Делу революции эфиопский колхозник предан беззаветно. Лидера своего Мариама любит всей душой. У русских готов на груди рыдать. Бывает, упадёт нашему офицеру на грудь, и всё рыдает, рыдает, лишь несколько фраз сквозь слёзы может сказать: «Братья вы наши старшие, спасители ненаглядные, не уходите только никогда с нашей земли, а то сожрут нас проклятые империалисты». Счастлив эфиопский колхозник. Хорошо ему теперь живётся при русских. Не то, что было при американцах. Идёт он домой после трудового дня уставший, но довольный. Сидит на камушке рядом со своей хижиной, закатом любуется. Солнце тем временем скрывается за горами. Наступает тихая эфиопская ночь. А темнота, — доложу я тебе лейтенант, — действует на местных коммунистов магически. Прямо как в сказке про золушку, знаешь, да? В полночь карета превращается в тыкву. Ну, а здесь в полночь революционеры превращаются в контру. И вождя своего Мариама по ночам они ненавидят всей душой, да только никак добраться до него не могут, а потому идут убивать русских, которых Мариам пригласил на их родную землю. Вся Эфиопия по ночам покрывается волною ненависти к новой власти, ну и к нам, разумеется, в первую очередь. Целыми деревнями местные крестьяне достают из тайников американские винтовки, русские автоматы и нападают на наши военные базы. Уверяю тебя лейтенант, явление это массовое, а не какие-нибудь отдельные припадки. Если хоть одна ночь пройдёт без нападения на наш полк, так я даже не знаю почему. Наверное, закат был какой-нибудь неправильный. Да впрочем ты и сам в этом убедишься, думаю, что не позднее, чем завтра утром. Наш командир полка очень любит выкладывать русским на обозрение трупы убитых за ночь нападавших. Не удивляйся, когда увидишь — это тебе будет вместо политинформации.

Чем больше ёрничал Сиверцев, тем больше мрачнел лейтенант. И не потому даже, что испугался. Парень знал, что едет под пули. И не потому что политическая неблагонадёжность эфиопских коммунистов его сильно опечалила. Лейтенанту вообще были до фени всякие там идеалы марксизма-ленинизма. Он рвался сюда заработать побольше денег. Ради этого он прошёл великое множество проверок на политическую зрелость. И вот теперь этот капитан метёт такую пургу, что и слушать, кажется, не безопасно. Или это провокация? Лейтенант напрягся: если он сейчас не сориентируется, если не сумеет отреагировать безошибочно, его доходная командировка может накрыться медным тазом. Лейтенант был не глуп, и вполне способен на нестандартные решения. Он без труда изобразил подобострастное смущение:

— А может быть нам, товарищ капитан, сегодня вечером это… посидеть немного? Приезд отметить.

Сиверцев сразу вспомнил о том, что у него в заначке есть бутылка водки. Встречи с этой бутылкой он ждал весь день, начиная с утра. Но собутыльники, тем более такие, как этот пацан, ему были совершенно не нужны. Он изобразил суровое недоумение:

— А хорошо ли это будет, лейтенант, первый день службы начинать с пьянки? Да ты ещё предлагаешь это старшему по званию!

Такой официальной суровости лейтенант ни как не ожидал сразу же после сеанса политического стриптиза. Он окончательно растерялся, а Сиверцев, казалось, наслаждался произведённым эффектом. Зверская ухмылочка на его лице не позволяла угадать то ли он сейчас расхохочется, то ли заорёт. В конце концов, он сжалился над лейтенантом:

— Ладно, юноша, прощаемся. Я сегодня здесь ночую, а ты давай дуй в посёлок. Тебе уже показали твою шикарную комнату в нашем фешенебельном коттедже для холостяков? Нет, правда, бытовые условия для нас здесь создали такие, какие в Союзе не все генералы имеют. Только старайся пореже в окна смотреть. Это колючая проволока по периметру… Иногда перестаёшь понимать: толи они нас так основательно охраняют, толи мы просто в концлагере.

В своей маленькой клетушке в ангаре Сиверцев, не раздеваясь, рухнул на кровать, и неподвижно пролежал не меньше часа, рассматривая потолок, как будто причудливые линии трещинок содержали ответы на все вопросы жизни, только надо разгадать их ускользающий смысл. В свою действительно комфортабельную комнату в коттедже в поселке советских военных специалистов он не пошёл, потому что не хотел сталкиваться ни с кем из сослуживцев. Не то что разговаривать, но даже молча раскланиваться с ними и то не хотелось. Насладившись неподвижностью, он встал и извлёк из холодильника вожделенную бутылку водки с куском импортного сервелата и банкой кока-колы. В Дэбрэ на рынке можно было купить любую импортную жратву. Большинство советских офицеров только здесь, в этой абсолютно нищей и голодной стране услышали слово «сервелат» и узнали вкус кока-колы. Не было здесь лишь того единственного, что в избытке предлагал Советский Союз своим гражданам, а именно чёрного ржаного хлеба. В Эфиопии наши офицеры охотились за черняшкой с тем же энтузиазмом, как на родине за колбасой. Но даже это нехитрое и, в общем-то, вполне понятное увлечение вовсе не роднило Андрея с сослуживцами. Он никогда не любил чёрный хлеб, порою даже суп ел с батоном, и здесь его вполне устраивала инжера — эфиопский хлеб из муки теффа. Невероятно острая эфиопская кухня тоже пришлась ему по вкусу. Другие офицеры изумлённо наблюдали, с каким наслаждением он уплетает мясо с обжигающим соусом бербере. Наши здесь мучились от переперчённой эфиопской стряпни, а ему хоть бы что. И по горам он лазить любил. И жару переносил легко. Быть бы Сиверцеву идеальным офицером колониальных войск, если бы…

Он налил две трети стакана водки, выпил залпом, глотнул колы, закусил сервелатом. Сервелат он не любил, но ценил за простоту в обращении. С полчаса сидел неподвижно. Вспомнил лейтенанта и усмехнулся. А ведь ещё год назад его искренне терзало то, о чем он так глумливо повествовал этому пацану. Но летёху этого такой хренью не растерзаешь. Мальчик так и норовит без мыла влезть в какое-нибудь особо потаённое место. В душу, например. А впрочем, он без мыла не полезет. Он даже в пустыне мыло отыщет. Далеко пойдёт это прелестное дитя, потому что умеет ноги беречь.

Сиверцев ещё раз проделал те же манипуляции с водкой, колой и сервелатом. Вяло подумал о том, что этой ночью на территорию полка надо ждать крупного нападения. Здесь сейчас остался один батальон из четырёх. Вряд ли доблестные повстанцы упустят случай поживиться шестью вертолётами. А то, что они хорошо осведомлены о перемещениях наших вертушек, так это не надо к бабушке ходить. Ни «бабушка», ни разведка им не нужны — кругом свои да наши. И то, что сегодня здесь охрана — полторы калеки, они конечно тоже очень хорошо знают. Впрочем, на судьбу вертушек Сиверцеву было также плевать, как и на свою собственную. Он поставил остаток водки в холодильник. Больше пить не стал, но вовсе не потому что хотел быть посвежее накануне тревожной ночи. Он мог бы и напиться перед боем, если бы хотелось. Но не хотелось. С некоторых пор Сиверцеву стало невыносимо скучно быть пьяным. Именно скучно. Не интересно. Не снимая белой эфиопской формы и ботинок, он завалился обратно на кровать, и вскоре уже мирно посапывал.

Сигнал тревоги посреди ночи прозвучал вполне ожидаемо, как будильник поутру на кануне рабочего дня. Сиверцев чётко вскочил, схватил автомат с примкнутым штык-ножом и выбежал на улицу. Тихая эфиопская ночь уже успела пропитаться запахом горелого пороха. Странно, но почти непрерывный треск автоматных очередей только подчёркивал тишину, а вспышки пламени, вырывавшиеся из множества стволов, делали окружающую темноту ещё более глубокой. Андрей ни о чем не думая, как-то почти рефлекторно и равнодушно занял оборону, мгновенно автоматически оценив какой сектор обстрела оставался незакрытым. Вместе с ним оборону держала немногочисленная эфиопская охрана да пара русских прапорщиков. Доблестным и очень важным советским инструкторам и советникам ночью здесь конечно было не хрен делать.