Рыцари креста
Шрифт:
— Вы раскопали заброшенную пещеру, просто чтобы спокойно поесть? — недоверчиво спросил я.
— Это Рено обнаружил вход в подземелье. Плиты были уже очищены от мусора и травы. Кто это сделал — тамошние шлюхи или разбойники, — я не знаю. Рено увидел вход и спустился вниз. Вообще-то мы занимались поисками продовольствия. — Норманн часто заморгал. Его глубоко запавшие глаза больше походили на пустые глазницы черепа. — Нам удалось раздобыть вола. Алчность и слабость подтолкнули нас к греху. Мы решили не вести его в лагерь, чтобы лишний раз не искушать своих товарищей, а съесть на месте. Дым костра мог привлечь турок, вот мы и спустились в подземелье. Мы согрешили, мы не устояли и поддались велениям плоти. А ты поступил бы иначе?
— Я же говорил, — произнес привыкший гордиться своими победами Сигурд. —
Мы шли мимо бесконечных рядов норманнских палаток в направлении нашего лагеря. Начинало смеркаться. Я чувствовал невероятную усталость, но наступающая ночь страшила меня, ибо я боялся увидеть во сне то же непотребство, которое мне привелось увидеть наяву.
— Ты думаешь, он говорил правду?
— Вполне возможно. Им удалось разжиться волом. Они не хотели делиться мясом с другими и решили съесть его тайком и от турок и от франков. Мы видели в подземелье кровь и кострище. Не понимаю, что тебя смущает?
— А тебе не кажется странным, что место, избранное ими для убийства животного, тайное подземелье, которое нам удалось найти далеко не сразу, оказалось языческим капищем и на алтаре было изображено именно заклание быка?
Сигурд пожал плечами.
— Некогда я знавал одного человека, прозванного Медведем за необычайную силу. Так вот. Человек этот погиб во время охоты. Его загрыз медведь. Что это — обычное совпадение или нечто большее? Если ты помнишь, на стенах капища были изображены также скорпионы и вороны. Что бы ты сказал, если бы мы увидели сегодня скорпиона? Что нас известили об этом боги? — Он похлопал меня по плечу. — Я тоже верю в Бога и почитаю Его святых, однако в отличие от тебя могу обратиться за помощью и к древним богам. Помимо прочего, я не сомневаюсь в том, что люди едят, когда они голодны, крадут, когда им не на что жить, и умирают, когда им в сердце вонзается клинок. Для объяснения происходящего мне не нужны ни древние демоны, ни языческие силы! Кстати говоря, — добавил он, — стоило нам заговорить о еде, как я почувствовал запах жареного мяса.
Я принюхался и кивнул. Мы приблизились к той самой норманнской площадке для занятий, и хотя я намеревался держаться от нее подальше, аромат жареного мяса был так силен, что мой голодный желудок не мог не отреагировать на него. Возможно, Сигурд был прав насчет вола.
Свет быстро мерк, однако, когда мы подошли к этому грязному полю, я понял, что чутье не обмануло Сигурда. На дальнем краю поля десятки норманнов кружили возле яркого костра, над которым жарилась нанизанная на вертел туша. Пребывавшие в праздничном настроении норманны оглашали своим криком и смехом всю округу, и в этом не было ничего удивительного, ведь они не ели мяса уже не один месяц.
Согбенный паломник с изрезанным глубокими морщинами лицом торопился к костру с ножом и миской в руках. Я схватил старика за руку, поразившись тому, какую ярость вызвала у него эта непредвиденная задержка.
— Неужели фуражиры вернулись с добычей? — спросил я. — Или к нам наконец-таки пригнали овечек?
— Как бы не так! — злобно прошепелявил паломник. — Это вовсе не овечки, а волки в овечьих шкурах! Больше они сюда не сунутся!
Он высвободил руку и поспешил к костру. Теперь я ясно видел, как языки пламени лижут черные ноги животного, надетого на вертел. К вертелу, поигрывая ножом, подошел какой-то человек, лицо которого в свете пламени казалось красным. Это был не кто иной, как сам Танкред, успевший сменить ратные доспехи на расшитый золотом плащ. Склонившись над раскаленными угольями, он отрезал от туши большой кусок мяса и насадил его на кончик ножа. Запах мяса показался мне каким-то странным, в нем ощущалась горечь, словно мясо было неправильно подвешено.
Должно быть, Танкред следил за нами, потому что он сразу повернулся ко мне. Губы его лоснились от горячего жира, капавшего на дорогую ткань плаща.
— Деметрий Аскиат! — приветствовал он меня, весело размахивая ножом. — Присоединяйся к нашему пиру, ведь это, в конце концов, твоя добыча. Мяса пока хватит на всех, но, боюсь, оно закончится, как только эти животные узнают о том, какая судьба ожидает их в нашем лагере!
Он откусил еще один кусок мяса и вытер губы рукавом. В тени за спиной Танкреда я заметил хохочущего Куино, несколько поодаль стоял человек, удивительно похожий
Это было не животное. Они жарили на костре человека. Сигурд тащил меня прочь, а я сквозь слезы смотрел на Танкреда и толпу пирующих норманнов.
12
С того кошмарного дня минуло три недели. Я забросил расследование обстоятельств смерти Дрого и Рено и стал обходить норманнский лагерь стороной, не желая более встречаться ни с Куино, ни с Одардом, ни с Боэмундом. Впрочем, они тоже не искали встречи со мною. Они вызывали у меня лишь омерзение, поскольку память о пленниках, которых я отдал в их руки, не давала мне покоя. Анна и Сигурд пытались убедить меня, что я невиновен, но я не слышал их увещеваний. Я стал мрачным, меня постоянно мучили угрызения совести, и потому я избегал их компании. Своим раздражением я, вероятно, превзошел даже Татикия, смертельно уставшего от каждодневных угроз и издевательств со стороны франков. Нас не мог утешить и ход военной кампании: охранявшиеся турецким гарнизоном стены Антиохии оставались такими же неприступными, как и гора над ними. Мы просыпались и отходили ко сну под пение муэдзинов, призывавших исмаилитов на молитву. Как-то раз, встретив на берегу Оронта сирийского оружейника Мушида, я спросил, о чем они поют.
— Наш Бог Аллах велик, и нет иного бога, кроме Аллаха! — ответил Мушид, легко переведя молитву на греческий язык. — Это — второй столп нашей веры.
С той поры эти звуки стали вызывать у меня еще большее уныние, ибо казались мне постоянным упреком, возвещающим триумф наших неприятелей.
Через неделю после Пасхи Татикий приказал мне отправиться в провансальский лагерь с посланием к епископу Адемару. Тяготы лагерной жизни дурно сказались на здоровье нашего командующего: его волосы заметно поредели, кожа побледнела, а золотой нос потускнел. Татикий не отваживался покидать пределы византийского лагеря и мог целыми днями сидеть в шатре. Однажды мне довелось увидеть в доме одного знатного сановника настоящий зверинец с множеством диковинных животных. Более всего меня поразило то, что мелкие и робкие твари сохраняли при этом известное достоинство, хищники же являли собой по-настоящему жалкое зрелище. К разряду последних относился и Татикий: если под его началом не было армии, если он не слышал лести правителей, не руководил военными кампаниями и не добивался преимущества над противником с помощью искусных маневров, он терял интерес к жизни.
— Поклонись от меня епископу и спроси у него, почему до нас так и не дошли восемьдесят бушелей зерна, посланных мне по приказу императора с Кипра. — Татикий нервно расхаживал из стороны в сторону перед вышитыми золотом святыми и орлами. — Передай ему… Вернее, потребуй от него навести порядок! Если он и граф Раймунд будут и впредь злоупотреблять тем, что дорога в Святой Симеон находится под их контролем, я позабочусь о том, чтобы щедрости императора пришел конец.
— Да, мой господин, — кивнул я.
Чем дольше Татикий сидел в своем шатре, тем педантичнее он становился, как будто его могли защитить рамки протокола. При этом евнух продолжал пребывать в самом мрачном расположении духа.
Хотя епископ Адемар являлся легатом римского первосвященника, он жил в лагере провансальцев, которыми командовал граф Раймунд. Адемар был самым высокопоставленным человеком во всей армии, его статус признавался всеми правителями, однако он предпочел удобствам жилого дома обычную палатку. Из общего ряда грязных и истрепанных палаток она выделялась своим белоснежным полотном, блиставшим подобно алебастру, и шестом, который был примерно на голову выше прочих. Стоявшие у входа знамена свидетельствовали о вере Адемара: на одном из них был изображен красный крест на белом поле, на другом — Пресвятая Дева с Младенцем. Второе знамя являлось штандартом папского легата. Перед входом в палатку стояли на коленях с чашами наготове попрошайки и нищие (впрочем, кто в этой армии не был нищим?). Сам вход охранялся одним-единственным стражем в синем плаще. Узнав о моей миссии, он без лишних слов пропустил меня внутрь.