Рыцари морских глубин
Шрифт:
В полдень приближаюсь к кустам, за которыми проглядывают пригорки. Заплываю в тальниковую аллею, пятнистую от солнца. Птицы шумят в ветвях. Плыву, то и дело попадая то в яркий свет, то в тень. Слева, у самой кромки воды вижу четыре покосившиеся чёрные избы. И здесь живут! Но как?! При керосиновой лампе? Столбы электрические стоят, но провода на них оборваны. Телята пасутся на поляне. Ржавеет брошенная сельхозтехника. «Ракета» прошла мимо, возле этих изб не остановилась.
14.10. Прошёл Пырчино, за которым, принятая мною за широкий залив, осталась протока Паня.
15.30. Прошёл отметку «1715-й км.». В бинокль на правом берегу вижу село Новоникольское. Закрывшись лесом, отлогостями и пригорками, оно скоро скрылось из поля зрения. Уже хочется к берегу. Я со вчерашнего вечера на плаву. Пользуясь хорошей погодой, отправился в ночь, устал порядочно и теперь ищу подходящее место для привала. Километров через семь–восемь пристань Киевская. Там и заночую.
В ближних кустах треск сучьев. Лосиха и маленький лосёнок при ней понуро бредут, застигнутые наводнением. Лосихе вода доходит до живота. У лосёнка над водой торчит лишь голова с длинными ушами. Малыш безусловно погибнет от голода и переутомления, негде ему прилечь, отдохнуть, и к соскам истощённой матери, скрытым водой, не припасть. Жалкое зрелище. Лёгкая добыча для алчных, ненасытных тварей, именующих себя людьми. С дорогих катеров, оснащённых мощными японскими моторами, отстреливают браконьеры попавших в беду животных из дорогих, инкрустированных серебром, ружей. Из баловства или забавы ради… А может, изголодали бизнесмены? Последний хрен без редьки доедают и польстились на кусок мяса лося, под шкурой которого в эту пору копошатся в гнойных дырках белые червяки — личинки оводов. Прикрываясь служебными удостоверениями, шныряют по реке именитые начальники, жрут водку и палят в плывущих лосей. Это у них «лосиной охотой» называется. Чаще всего в эти места весеннего половодья наведываются томские, нижневартовские и сургутские чинуши из прокуратур, судов, милиции, налоговой полиции, вояки при больших звёздах, тузы из управленческих служб, крупные шишки с предприятий и фирм и просто всякое предпринимательское отребье, трясущее пачкой денег и возомнившее себя личностью. О варварах на богатых лодках рассказал мне рыбак на Киевской пристани, к которой я подошёл уже на исходе угасающего дня. В узком обласке, выдолбленном из цельного ствола тополя, ловко подгребая на манер индейцев одним веслом, ко мне подрулил старик–остяк. Представился Степаном Ивановичем, угостил стерлядкой и спросил закурить.
— Не курю, — развёл я руками, сожалея, что не прикупил для таких встреч блок–другой «Петра Первого».
Он взялся за весло, но не отталкивался от плота.
— Выпить ничего нету? — спросил с надеждой.
— Как же? Найдётся, — схватился я за рюкзак. Достал фляжку со спиртом, отдал радушному незнакомцу.
— Забирай вместе с фляжкой. Дарю!
Степан Иванович отвинтил крышку, отпил из неё, ни крякнув, ни поморщась, словно не спирта медицинского глотнул, а воды обычной. Потом равнодушно бросил в обласок фляжку — новую, зелёную, в кожаном чехле на молнии и с блестящими кнопочками на ремешках. Классная фляжечка! И почти полная спирта! Такое обращение с ней и отсутствие намёка на «спасибо» немного обескуражило меня, но старый остяк ещё пару раз приложился к фляжке, скоро разговорился и оказался добрейшим человеком, приятным собеседником. Разговаривал абориген на чистом русском языке, без акцента. Не встретить в наше время представителя малых народностей Севера или Дальнего Востока, который бы говорил: «Моя тайга ходи, белка в глаз бей, шибко огненный вода люби…». И если кто говорит или пишет про него так, тот попросту идиотствует, показывая свою неосведомлённость о жизни, культуре и быте хантов, эвенков, манси, чукчей, коряков, орочей, нанайцев и других людей, населяющих суровые крайние территории. Почти все они окончили школы, техникумы, институты. Многие из них работают врачами, учителями, зоотехниками, шофёрами, электросварщиками, бульдозеристами. Степан Иванович — один из таких жителей села Новоникольского, бывший совхозный ветеринар, но из–за развала сельского хозяйства вынужден искать средства к существованию рыбалкой. Он помог развести костёр, приготовил из стерляди малосольную чушь. Пьяно качаясь на бревне у огня, угощал деликатесом, изливая душевную боль за гибель лосей от наезжающих браконьеров. Потом повалился на траву и захрапел. Я подложил ему под голову спасательный жилет, прикрыл плащом и сам отправился спать под дребезжащее блеяние ягнёнка. Но откуда же здесь быть овцам? Это обыкновенный бекас внезапно срывается с земли и быстро летит вверх. Достигнув высоты в несколько десятков метров, вдруг устремляется вниз со сложенными крыльями, вибрируя хвостом, издаёт звук, напоминающий блеяние ягнёнка. Через пару секунд снова взмывает вверх и падает. А где–то над ближним березником, невидимые в сумерках быстро надвигающейся ночи, токуют лесные дупели. Летая в темноте большими кругами, одна из птиц вдруг начинает падать со всё увеличивающейся скоростью, издавая отрывистый, свистящий шум, быстро усиливающийся и переходящий в дрожащий свист, похожий на шум от пролетающего реактивного самолёта. Лесной кулик — гаршнеп летучей мышью неохотно вспорхнул из–под самых моих ног, оглашая темноту звуками «чивак, чивак, чивак…», сел в заросли болота. Одиноко кукует кукушка…
…Как спал, не помню, но проснулся от жужжания оводов, залетевших в палатку и с глухим стуком бившихся о её тент. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густые ветви тальников, нарисовали затейливые узоры на светлом фоне подволока. Замысловатая ажурная вязь из теней от листьев напомнила мне, что уже утро и пора выбираться за полог, в щели которого разными оттенками просвечивало небо.
К моему удивлению, старика–остяка и его обласка на берегу не было. На примятой траве кроваво алел спасательный жилет. Рядом с ним лежал аккуратно сложенный плащ. Над потухшим костром из котелка с водой торчали хвосты двух стерлядок — знак благодарности.
Киевская пристань, где я переночевал — громко сказано. На карте отмечена якорьком, но в действительности всего одна изба, приспособленная кем–то под дачный дом. И ещё несколько полусгнивших изб без окон, без дверей, без полов и потолков. В зарослях крапивы завалившиеся погреба, ржавые останки плугов, борон, машинных граблей, сенокосилка. И опять пытаюсь представить, как жили здесь и трудились неведомые мне сельчане Киевской пристани. Одно лишь красивое название осталось от неё.
Утро яркое, ветреное. Река отливает серебром и так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.
Этот благодатный день я решил провести на заброшенном берегу Киевской пристани. Привёл в порядок одежду, просушил постель, выстирал носки, полотенце и носовые платки, искупался в реке, намыливая голову мылом. Сварил шикарную стерляжью уху.
Незаметно подкрался вечер. Стая журавлей, громко курлыкая, низко пронеслась надо мной. В пасмурном грязно–сером небе, ставшем сразу чужим и неприветливым, устремилась к дальним плёсам пара чирков.
Отправляться в плавание снова в ночь желания не было, тем более что ветер посвежел, загуляли волны, и погода напомнила о перемене первыми каплями дождя. Плотно отужинав и напившись чаю, я напослед проверил готовность плота–катамарана проторчать ночь под открытым небом. Для надёжности выволок его насколько возможно из воды, надёжно закрепил канат и стаскал в палатку вёсла и другие вещи. С горстью ирисок забрался в палатку, по тенту которой всё чаще накрапывал дождь. Я включил радиоприёмник и настроился на волну «Россия».
Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей улетающих вдаль,
Сердцу больно в груди видеть птиц караваны,
В дорогие края провожаю их я… — раздались в тишине палатки задушевные слова песни в исполнении Александра Ткачёва, созвучные моим невесёлым мыслям! Прекрасная музыкальная аранжировка затасканной по ресторанам мелодии неизвестного автора. Эх, «Радио России»! Зачем бередишь душу и тревожишь сердце? Мне так одиноко и грустно здесь.
Я выключил радио, зажёг фонарь и достал походную тетрадь. А что ещё остаётся страннику, плывущему в Никуда, как не исповедаться в конце реки–жизни? А она такая длинная, суетная, бестолковая и бессмысленная.
Толстая тетрадь почти вся исписана, но в ней я ещё не сошёл мысленно с борта К-136, не попрощался с подводной лодкой и её славным, «спаянным–споенным, спетым и спитым» экипажем, на три года ставшим для меня родной семьёй.
Ещё год оставался до конца службы — самое трудное время. Не физически. Морально. Ожидание увольнения в запас, новых перемен, свободы гражданского человека. Дни кажутся месяцами, а месяцы годами. У «дембелей» над койками висят отрывные календари, и перед сном под шутливую команду «Смирно!» они отрывают по листочку.
Дни службы серы и однообразны, и шли чередой, как поношенные мундиры в пешем строю. От скуки умереть, перечисляя бесчисленные приборки, смотры, сборы и построения, наряды, караулы, дневальства и патрули, учебные аварийные и пожарные тревоги, выходы в море с погружениями и всплытиями, дифферентовками, торпедными атаками, авральными работами и многим другим, из чего складывается жизнь моряка–подводника. Нет надобности говорить о них, чтобы перелистывать страницы, не читая их. Так однажды сестра Валентина призналась: «Когда в книге попадаются места с описанием картин природы, я пропускаю их». Бедные Толстые и Тургеневы, Гоголи и Аксаковы, Лажечниковы и другие великие мастера литературной живописи! Изощрялись в приёмах и вычурностях изображений природы, старались более сочными и выразительными мазками передать красоту или, напротив, унылость и скудость ландшафта, а некая Валентина, не утруждая себя потугами на воображение прочитанного, просто миновала глазами скушный для неё абзац.
Не буду тешить себя несбыточными надеждами, что моё бумагомарательство всерьёз заинтересует серьёзного читателя почтенного вида с умным интеллигентным лицом, который, отложив очки, задумается, представляя нарисованную мной картинку. Скорее всего, кто–то лениво полистает от нечего делать, зевнёт со словами: «Фигня какая–то на постном масле…», и снова впялится дурными шарами в экран монитора. Я тут грызу карандаш, подбирая синоним слову, стараюсь не грешить в стилистике, а ему, взлохмаченному компьютером, мои творческие изыскания нужны не более, чем зайцу стоп–сигнал без лампочки. И сам я для него пережиток древнего мира старее бродячей собаки.