Рыцари моря
Шрифт:
Пополудни второго дня оставили Копенгаген.
Через сутки когг «Юстус» достиг того примечательного места, известного каждому мореходу, в котором пересекаются основные морские пути; место это находится как раз посередине между Зеландией и островом Борнхольм, и между Сконе и островом Рюген. Происшествие, случившееся здесь, не только круто изменило курс «Юстуса», но и на долгое время связало в сложный узел судьбы двух человек, делающих одинаковые дела, однако доводящихся один другому врагами, любящих один и тот же предмет, однако ненавидящих друг друга, ходящих одними дорогами, однако в разных направлениях, говорящих одинаковые слова, однако вкладывающих в них разные значения… Много перекрестий на земных дорогах, и много на них переплетается судеб, и редкая из судеб не достойна описания, ибо жизнь даже самого ничтожнейшего из смертных может содержать в себе поступки не только порочные, но иногда и нравственные; и наряду с мыслями низменными сего человека вполне могут посещать мысли возвышенные; и уже от одного подобного смешения белого и черного, горячего и холодного жизнь его несет в себе немало назидательного. Также и с жизнью лучшего из смертных – пока он станет лучшим, столько разного наворотит, наошибается!… Благо, случается не очень короткая жизнь – и пусть всякого в ней перебывает, однако время все же предоставляет человеку возможность стать лучшим…
И вот в указанном месте встретился россиянам один из тех трех англичан, с которыми они вместе шли до Эресунна. Месяца удивило то, что британское судно возвращается. Однако все прояснилось, когда корабли сошлись на близкое расстояние. Англичанин рассказал, что на них, трех купцов, напал капер; на мачтах капера были флаги польского короля Сигизмунда.
Распрощавшись с англичанином, россияне продолжили плавание в указанном направлении – на остров Борнхольм, город Рённе. К вечеру этого дня «Юстус» достиг места гибели британских судов – там на целую милю разнесло обломки их волнами и ветром – доски обшивки, щепу, куски рей, разбитые бочки, деревянную посуду, резные части фальшборта, балясины… Каперского судна, конечно, здесь не было и в помине. Но чуть позже, в сумерках, увидели среди волн бледный свет фонаря. И пошли на этот свет, и обнаружили лодку, полную людей. То были люди с английских судов. Разглядев знакомые очертания «Юстуса», англичане врадости повскакивали с мест и едва не перевернули лодку. Они размахивали над собой фонарем и веслами, они кричали, надрывая глотки, – они боялись, что на когге их не заметят. А когда их подняли на палубу, британцы смеялись и плакали и обнимали россиян. Из двадцати пяти человек, что были на двух судах, удалось спастись пятнадцати.
Здесь купцы, переодетые в сухую одежду и согретые вином, рассказали по порядку о том, что с ними произошло, причем пересыпали свое повествование многими бранными словами, из которых чаще других звучало восклицание «God damn!…» [9] .
… Капер действовал уверенно и быстро. Пушечным огнем, картечью он превратил в лохмотья паруса первого купца. Это был залп с левого борта. Правый борт ударил ядрами – прицельно по ахтеркастлю, кормовой надстройке. После такой слаженной атаки купеческое судно сразу потеряло ход и управление: ветер теперь вольно гулял между мачтами, на реях колыхались обрывки парусины, руль же был разнесен в щепки. Тогда каперский корабль занялся вторым купцом – он пошел на абордаж. В неравной схватке каперы легко одолели англичан; мечом, ружьем и фальконетом очистили палубу от сопротивляющихся – всех, и живых, и мертвых посбрасывали в море. И затем занялись грабежом… Тем временем купец с первого расстрелянного судна спустил на воду шлюпку, подобрал оставшихся в живых со второго корабля и, не дожидаясь расправы, изо всех сил принялся грести в сторону третьего британца, где капитаном был Джон Баттер [10] . На поверку тот Джон оказался настоящим хлюпиком, поскольку, не выстрелив ни из одной из трех своих пушек, он круто развернул корабль и дал тягу. Моряки звали его и махали ему, просили подобрать их, потом кричали вслед проклятия и угрозы, но все было тщетно – Джон уходил так быстро, как ему то позволял курс бейдевинд. Глотая слезы обиды, моряки клялись друг другу, что ежели Всевышнему будет угодно оставить их в живых, то сбежавшему трусу несдобровать; и как бы далеко он ни бегал, в какой бы тихой бухте ни прятался, они найдут его и отомстят за те несделанные три выстрела и за вероломно и подло покинутую шлюпку… Вначале моряки гребли, не думая о каком-то определенном направлении, потому что одна мысль занимала их умы – постараться уйти от капера. Постепенно отдаляясь, они видели, как капер оставил второе судно и подошел к первому. Они сообразили, что для бегства имеют времени ровно столько, сколько необходимо, чтобы содержимое из трюма купца перекочевало в трюм грабителя. И потому очень налегали на весла. Но, как ни старались, – всё были на виду – так букашка, ища спасения, бежит от человека по его ладони. И скоро они увидели гибель своих судов: два взрыва раздались один за другим. Корабли, разодранные на части, по нескольку мгновений парили в воздухе, а затем тысячами обломков обрушились в волны. Англичане перестали грести – затаив дыхание, они наблюдали это жуткое зрелище. Потом в волнении следили за капером, торопясь понять, как он поступит дальше. Но капер не был намерен преследовать их, что было бы ему не трудно, – не стал искать себе нового греха. Подняв паруса, он быстро скрылся…
9
Проклятие! (англ.)
10
Butter – масло (англ.).
Месяц спросил у британцев, какой груз они везли в Нарву. Те ответили: медь и свинец, шерсть и сукно, а также бумагу для печатания книг, – но бумага, понятно, не самая желанная добыча для капера… К рассказанному купцы добавили, что, несмотря на все страхи, на скоротечность боя, они сумели разглядеть тип разбойничьего корабля и название его – то был трехмачтовый когг «Сабина»; еще британцы сумели расслышать, что каперы, действующие под флагом польского короля, переговаривались между собой по-немецки и по-датски и называли друг друга германскими именами. Некоторые россияне этому удивились, ибо полагали, что под флагами Сигизмунда плавают поляки. Но их просветили на этот счет. Среди англичан был один датчанин, который направлялся на остров Эзель в надежде найти там себе должность и который, заплатив купцу немало датских далеров, за свои же деньги едва не угодил в лапы смерти. Звали его Проспер Морталис. Это был человек молодой, но много знающий и образованный. И он подтвердил, что слышанная им от каперов речь, помимо немецкой, была и датская. Он сказал:
– Хотя в Дании существует множество наречий, и зачастую сосед плохо понимает соседа, но датскую речь нетрудно отличить от шведской или немецкой…
Далее он пустился в объяснения с примерами – каким образом отличается ютландское наречие от зеландского, а зеландское от копенгагенского – наречия Эресунна, проходного двора, наречия величайшего порта в величайшем проливе, этой мельнице языков. И закончил датчанин свой спич утверждением: будто слышанная им сегодня речь – не что иное, как речь датчан-борнхольмцев.
Тойво Линнеус сказал:
– В том нет ничего удивительного, что датчане и немцы служат польскому королю. Тот прекрасный сброд, который, как я полагаю, собрался на «Сабине», мог бы служить и царю Иоанну, и королю Филиппу, и даже библейскому Моисею. Сброд этот служит не какой-нибудь правде или кривде и даже не властителю и не флагу, а всего лишь монете. У кого в мошне поболее монет, тот им и милый господин…
После того как купцы немного освоились с новым своим положением, как поблекли страхи и поостыла горячка, и когда они уверовали, что жизнь их уже вне опасности, то очень опечалились гибелью своих кораблей. Похищенный груз и погибшие люди беспокоили их меньше. Купцы только раз помянули по именам тех, кому сегодня не повезло, кто ушел из жизни так внезапно – без исповеди, без отповеди и даже без савана. Зато о судах, потерянных так бесславно и бестолково, купцы говорили без умолку и без устали. И хотя суда их не были дорогостоящими трехмачтовыми пинасами или великолепными галионами, а представляли собой обыкновенные незавидные халупы – медлительные и неповоротливые, пузатые для большей емкости трюма, и не новые уже, однако для своих хозяев они являлись и домом, и делом, и прошлым, и будущим, и родителем, и детищем одновременно; поэтому потеря их переживалась купцами болезненно.
Погоревав, какое-то время спустя англичане завели разговор о несомненных достоинствах «Юстуса», который строением своим, как и всякий корабль, отражал свое назначение, а именно – от киля до марса, от носа до кормы он был коггом, торговым судном времен расцвета Ганзы. Однако купцов удивляло количество пушек, которое имелось на нем: не одна, не две, а четырнадцать. Купцы говорили, что если б «Юстус» не был известен им от самого Бергена, то они легко могли бы принять его за такого же капера, какой сегодня расправился с ними. Иван Месяц, наслушавшись этих речей, сказал англичанам, что когг «Юстус» и есть суть каперский корабль, отбитый с год назад у разбойника Даниеля Хольма; и еще он им сказал, что «Юстус» готов послужить справедливости, для которой был возрожден трудами безвинно осужденных, гонимых и трижды проклятых – царем, попом, врагом – людей. Купцам понравились эти последние слова, и они весьма пожалели о том, что «Юстуса» не было в здешних водах в полдень. Вот уж, верно, поддал бы он «Сабине» жару!… «Ах!… – с сожалением качали головами купцы. – Все сложилось бы иначе, кабы вместо Баттера, унизившего имя британца в местных водах, Господь поместил сюда этого достойного человека». А Месяц в ответ не сказал им любезность, как они, быть может, того ждали, а сказал, что Господь, однако, дозволил свершиться тому, что свершилось, и это выглядело странно, как во всякий раз, когда побеждает зло, ибо никто не сомневается – от Небес исходят лишь благие дела. Значит, то, что «Юстус» не появился здесь в известный час, было угодно Богу – дабы не сотворилось еще большее зло. Далее Месяц повторил, что «Юстус» готов своими орудиями и людьми послужить делу справедливости и помочь нуждающимся в их нуждах. Купцы обрадовались этому, хотя от возмездия грабителю они вряд ли поимели бы теперь сколько-нибудь проку; по крайней мере корабли их уже невозможно было вернуть. Однако они сказали, что было бы неплохо вышибить волку зубы; возможно, они питали еще какие-то надежды. Один из англичан припомнил, что «Сабина» удалилась ровнехонько курсом зюйд-вест, и к тому же заметил:
– Если бы я хотел попасть из здешних несчастливых вод в Любек, то взял бы именно это направление.
Тогда Месяц сказал кормчему править на зюйд-вест, и команда россиян оживилась. А Тойво Линнеус, как бы сам для себя заканчивая разговор, сказал тихонько, что если Небесам будет угодно, то справедливый еще останется и живым…
Вольная глава
«О РЕФОРМАЦИИ»
Лет за семьдесят до описываемых событий, когда Россией правили предки Иоанновы, – великие князья Иван III, дед, а за ним Василий III, отец, – когда государство Российское одну за другой вело войны с Литвой, а также с Ливонией, и возвращало исконные русские земли – княжества Чернигово-Стародубское, Новгород-Северское, города Мценск, Брянск, Дорогобуж, – когда от Ливонского ордена брали дань за русский город Юрьев, примерно тогда же корабли португальца Васко да Гамы впервые пришли морским путем в Индию, а итальянец Америго Веспуччи, побывав на материке, открытом Колумбом, предложил назвать его Новым Светом; тогда же разгорелось крестьянское восстание в Норвегии; тогда же подавлялись мечом и заточением московские и новгородские ереси, в эти же годы русские войска вступили в Карелию и осадили шведский Выборг, а шведы захватили и разгромили Ивангород; датский король Ганс разбил под Стокгольмом шведские войска Стена Стуре и завладел престолом Швеции, а Стен Стуре вскоре поднял восстание и снова занял престол; тем же временем в Германии зрели заговоры крестьянского союза «Башмак»… Всемудрый летописец, идущий по земле и видящий повсюду, как естество не терпит пустоты, понимает, что не бывает и времен без событий, ибо везде, где есть человек, что-то постоянно происходит. Это истина движения, взаимопроникновения, развития. Но ошибается летописец, сидящий в доме своем и полагающий, что если нечто вышло на Москве, то весь остальной мир при этом замер, как будто заледенел; ошибается сей летописец, думая, что в тот день, когда в московском Успенском соборе венчали на престол малолетнего Дмитрия, юный Коперник у себя на родине не мечтал о звездах…
Священная Римская империя немецкой нации, раздробленная на графства, княжества, вольные города и прелатства, была слаба и не могла успешно, как прежде, противостоять возрастающей силе соседей и теряла земли одну за другой. Князья были сами по себе, так и вольные города не искали подчинения, и духовенство стяжало, гребло под себя – духовенству не мешала раздробленность страны, а была только на руку, точнее – на кошелек. И империя потеряла швейцарцев, и терпела поражения от венецианцев и французов… Тогда император Максимилиан I, заручившись поддержкой католического духовенства и самого Папы, используя силы и богатства австрийских эрцгерцогов Габсбургов, взялся подчинить своей власти германских князей. Стремясь к своей цели, Максимилиан использовал всевозможные пути: придворные интриги, династические браки, подкуп и обман, денежные махинации, насилие. Князья же противились объединению, поскольку не хотели терять свою вольность. До этих пор господство их в их землях было безраздельно и безгранично: князья сами назначали или отменяли налоги, сами вершили суд, сами вели войны и заключали перемирия… Усиление влияния императора подрывало их влияние. И чтобы выстоять, князьям необходимо было откуда-то черпать силы, и они черпали их из вечного неиссякаемого кладезя, из народа, из своих подданных крестьян; князья облагали их многочисленными налогами, но не удовлетворяясь уже существующими обложениями, они измышляли все новые и новые. Высшее духовенство, те же князья, те же землевладельцы, поступали так же – и выколачивали необходимое силой и выманивали всяческими ухищрениями. В городах патриции, словно в хороводе или в круговой поруке, держась друг за друга, и чаще всего – доводясь один одному родственниками, ведали всеми делами, ключами, казнами и доходами, а самое главное – расходами. И тоже стяжали алчно и немилосердно с горожан и окружных крестьян, и зорко следили за тем, чтоб недовольные не подняли головы, чтоб не пришел кто-то чужой и не сел в их круг. Патриции в угоду своим интересам также придумывали всевозможные поборы и пошлины, накладывали запреты; принимая взятки, они распределяли привилегии, права и звания, они управляли правосудием… При таком положении в империи Максимилиана больше всех страдали крестьяне, ибо, кроме барщины, они должны были платить десятину – большую десятину господину, а малую священнику, – также налоги в пользу князя, налоги в пользу империи, чинши, военный налог, поборы городу, пошлины дорожные, мостовые, за въезд в ворота; крестьянин платил господину за собственную женитьбу, сносил от господина право первой ночи; в случае смерти крестьянина дети его вносили плату за смерть – посмертный побор, который был так велик (до одной трети всего имущества), что умирать крестьянину оказывалось невыгодно, а наследникам крестьянина необходимо было еще уплатить деньгами побор наследный; и продать хозяйство бедный крестьянин не мог, не уплатив за то господину; и должен был еще семью свою отдавать господину в бесплатные работы, и развозить господские товары по рынкам, и беречь лес своего хозяина, и загонять для него дичь, и кланяться ему и его собакам, и при всем этом вести самому жизнь скотскую, в грязи и темноте, в болезнях да с невеселой мыслью – какой побор назавтра еще придумает господин. И ни в коем случае нельзя было крестьянину роптать, потому что тот же родной господин являлся ему и судьей, и часто – палачом. Господин мог отрезать недовольному нос, выколоть глаза, отрубить го-лову, заживо сжечь его… Еще крестьянин должен был позаботиться о душе. И тут к нему на помощь приходили продавцы индульгенций, и драли с него за грехи бывшие и будущие последнюю шкуру. Что оставалось делать бедному крестьянину? Как жить? Тем, кто покрепче стоял на ногах, удавалось выдержать в этой всеобщей обдираловке – скрипя зубами, мучая сердце и пряча в землю злые глаза, они надеялись пережить худые времена, перемаяться. Другие, что послабее, надорвавшись, укладывались в фоб. Третьи, бросив свои жалкие хозяйства, уходили в города, где и без них было тесно, где с хлеба на воду перебивался случайными заработками многочисленный плебс, а патриции становились все жестче. Так множились воры и бездельники, нищие, грабители в лесах и городах и разные плуты. И в массе своей крестьяне терпели, терпели, терпели… Но нашлись такие, что избрали иной путь. Это был путь заговора: в Эльзасе, на Голодной горе чаще по ночам собирались люди, на знамени которых был изображен крестьянский башмак и которые задумывали истребление ростовщиков, отмену налогов и пошлин, уменьшение количества попов, раздел между крестьянами поповского имущества и многое другое. Однако заговор их был раскрыт и беспощадно подавлен: часть заговорщиков подвергли пыткам и различным казням. Многие разбежались. Но союз не прекратил существования, лишь был оборван его стебель – так с оборванного одуванчика по всему свету разлетается семя; проходит время, и на плодородной почве поднимаются новые всходы. И ростки «Башмака» обильно взошли по течению Рейна от Бадена до Майна, а намерения заговорщиков теперь стали еще злее. Однако и на этот раз «Башмаку» не удалось выступить. На подавление тайного союза испуганный император бросил войска, и было много крови и новых пыток и казней. А семена неповиновения и вольнодумия полетели дальше и дали всходы уже в Швабии в виде союза с новым названием «Бедный Конрад»…