Рыцари моря
Шрифт:
– Служебное письмо?
– Вроде того.
– Что же это за человек? – полюбопытствовал матрос.
Тогда датчанин снова вывел на нужную ему тему:
– Была бы та «Сабина» – всплыло бы и то имя… Матрос с сомнением покрутил головой:
– В Любеке нет больше судов под таким названием. И твоя бумага, наверное, к нам, – тут он на секунду задумался. – Но что тебе не нравится в «Сабине»? Чем не корабль?
Морталис придирчиво оглядел судно:
– Очень уж почтенный возраст у этой «Сабины», и владелец ее, должно быть, совсем не богат, иначе те, кто ему служит, не постигали бы премудростей трудного искусства заплаты. Моя же бумага к богатому человеку.
– Ты прав, иноземец!… – вздохнул матрос. – Судно не новое. Однако оно достаточно крепкое, и на нем без боязни можно ходить аж до Штральзунда!… Конечно, на новом судне и похлебка погуще, и заработок побольше, но таких судов намного меньше, чем желающих наняться на них, – с самыми лучшими служебными письмами, самых здоровых и крепких молодцов. Хочешь – не хочешь, а станешь ценить; помыкаешься, потолкаешься среди нищих и забудешь привередничать… Что же до владельца, то хозяин наш, Герхард Гаук, известен целому Любеку. Он хоть и не богатый, но всеми уважаемый человек, и, поверь, с ним можно иметь дело…
Но Морталис отказался:
– Тот, чей взор ищет юную девицу, прельстится ли старухой? Тот, кто ищет любви, удовольствуется ли благосклонностью? Поищу-ка я корабль поновее…
Человек на ахтердеке пожал плечами:
– Ищи – не ищи… Одному Господу известно, где
На этом разговор закончился. Так ничего и не выведав, Морталис отошел к поджидавшим его купцам и сказал им главное – прекрасная «девица» хорошо погуляет на их денежки. После британцы обошли весь порт, но другой «Сабины» действительно не обнаружили; и вынуждены были прекратить поиск. Не подозревая даже, как близко к истине они сегодня находились, удрученные купцы изорвали жалобу и кинули ее обрывки в зеленоватые воды Траве.
Глава 3
Когда распрощались с английскими купцами, не спешили возвращаться на «Юстус». Месяц сказал, что уж коли они таким неожиданным образом удлинили свой путь и очутились в сердце Ганзы, в Любеке, то не следует скоро покидать этот город, – ибо, если шаг сделан, почему бы не извлечь из него хотя бы малую пользу. В городе купцов, где каждый ищет выгоду, – один дает, другой берет, оттого оба богатеют, – неужели не найдется применение коггу с вместительным трюмом. К тому же Месяц давно хотел дополнить команду наемниками. Тойво Линнеус, повидавший каперов на своем веку, предупредил, что в деле найма следует держать ухо востро, иначе можно потерять не только судно и груз, но и саму жизнь, так как в крупных портах всегда слоняется в поисках наживы изрядно негодяев, шельмецов и лиходеев, хотя, – сам же и оговорился Тойво, – для каперского дела они-то более других и годны. Так или иначе, а осторожность не помешает. Даниель Хольм, к примеру, держал команду в строгости, никому не доверял, а измену карал беспощадно и не откладывая, спал он вполглаза, ходил с оглядкой и не упускал случая перессорить своих каперов друг с другом до поножовщины. В отношении фрахта судна какому-нибудь владельцу грузов Тойво Линнеус высказал одобрение – пустой трюм корабля он расценивал как дурную примету.
Проспер Морталис сказал:
– Жизнь человеческая – все меньше радостей, все больше печалей, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Почему бы в таком случае не доставить себе лишнюю радость да не погулять по знаменитому Любеку?..
Далее Морталис пустился в ученые рассуждения о том, что высшая на свете радость – это радость ума, но ни в коем случае не желудка, как полагают многие недалекие люди – рабы плоти, забывшие Бога, чревоугодники, – а также эпикурейцы, ищущие в бытии каждодневных наслаждений, и многие другие, порочные и непорочные, гоняющиеся за наслаждениями телесными, коих перечислять здесь – дело долгое и пустое… После этого датчанин заговорил о равновесии радостей и печалей и отсюда по логике вывел, что высшей радости противостоит низшая печаль – печаль плоти – многочисленные болезни и смерть. А если радость – удел разума, а печаль – удел плоти, то все это, соединенное в одном, есть постоянная борьба. Радости же и печали не подвержены смешению, поскольку имеют разную природу. Разуму не свойственна печаль, ибо он жив и должен оттого испытывать постоянную радость. Кроме радости бытия, познания и созидания, ничто не должно пребывать в разуме, тем более докучать ему и мучить его. Если же докучает и мучает, то сие происходит от человеческого несовершенства, от которого человек когда-нибудь непременно избавится. Но если не избавится, то плоть своими печалями подавит человека. Плоти не свойственна радость, ибо она может испытывать только раздражение. И чем несовершеннее человек, тем больше у него раздражений; вслед за человеческим несовершенством приходит смерть, тогда исчезают и радости и печали, смерть прячет все под черным покрывалом…
Месяц и Тойво Линнеус высоко оценили речь Морталиса, признавшись (не без насмешливого блеска в глазах), что давно уже ни от кого не слышали ничего подобного. Еще они сказали, что остров Эзель обретет в лице Морталиса пастыря, достойного и лучшей судьбы, и более многочисленной и влиятельной паствы. А Месяц прибавил, что не лучшим образом поступает тот государь, который отсылает в провинцию разумнейших из своих подданных, вместо того, чтобы приближать их к себе, – плох государь, обращающий разумных в погонщиков ослов, но с ослами управляющий государством… Андрее, простой норвежский рыбак, после глубокомысленной речи Морталиса почувствовал себя человеком очень несовершенным, почти что неживым, так как после разлуки с Люсией жизнь свою проводил в бесконечной печали. И дабы не обращать на себя внимания, он промолчал…
Улицами и переулками, названий которых не знали, шли по Любеку все время вверх и вверх. Месяцу все было любопытно в этом городе: от мостовых до коньков крыш – и каркасные домики, прилепившиеся один к одному, подобно осиным гнездам, и черепичные крыши, непривычные взору россиянина, и обилие шпилей с флажками-флюгерами, и вид церквей с очень высокими тонкими башнями, будто иглами вонзенными в небо, и высокие же стрельчатые окна этих церквей, набранные из великого множества мелких стеклышек. Также привлекали внимание выставки ремесленников; каждый мастер выставлял в окнах своего дома то, что производил: один – сукно, другой – жестяную посуду, третий – ножи разной величины, формы, толщины, четвертый – обувь на любой вкус… В окнах цеха мясников были представлены всевозможные колбасы и колбаски, окорока свежие и копченые – сочные, подрумяненные на слабом огне, накрепко перетянутые бечевой – целиком, а рядом – отсеченные от такого же окорока очень тонкие ломтики, нежно-розовые, полупрозрачные, светлеющие к краям – на хлебе, под зеленью, просто наколотые на пребольшую вилку, – а также свиные и бараньи головы, свиные ножки, ребрышки, птица, дичь… В окнах цеха ювелиров – тоже выставки, но намеренно неяркие, не ослепляющие разнообразием и дороговизной, не отвлекающие покупателя от осмотра выставок других цехов – скорняков, бочаров, пекарей, канатчиков, пивоваров, фонарщиков… На самом высоком месте Любека – Санкт-Мариенкирхе, главная церковь города – строгая, величественная, древняя. Многие гости, рассматривая снизу башни этой церкви, так запрокидывали головы, что с них слетали шляпы; а любекцы, проходившие мимо, только посмеивались. В центре города – знаменитая Рыночная площадь и ратуша с арками. На Рыночной площади, продолговатой, очень просторной, окаймленной плотными рядами двух-трехэтажных домиков, казалось, можно было купить все, что пожелает душа, и даже более того, ибо душа не может пожелать, чего не знает, – Месяц видел на любекских прилавках неизвестные ему, и поэтому кажущиеся необычными, плоды, необычных же формы и цвета. Таких плодов ему не доводилось встречать даже в Москве. Не произрастали они ни в Тавриде, ни в Астрахани. А любекцы знали их и охотно покупали. Также и с рыбой – оказалось, что не всех еще рыб перевидал в своей жизни Месяц. Тут были рыбы и из Атлантики, и из Средиземноморья: длинные и узкие, плоские и широкие, тупоголовые, остроносые, пучеглазые, серебристые, полосатые, зубатые – не было только крылатых, но, говорили, что и такие существуют на свете – в южных морях… Торговцы птицей содержали свой товар в клетках. И здесь было изобилие: хочешь – живьем бери, хочешь, герр, – произведем декапитацию, хочешь – подожди немного, приготовим и поднесем на блюде. Все можем! Только плати!… А там, на пятачке цеха мясников, красивый молодой подмастерье разделывает туши – рубаху скинул, мышцами играет, машет топором, будто забавляется, радуется силе своего тела. И каждый удар точно рассчитан: два раза в одно место не бьет, кость не крошит. Работает парень, улыбается. Молоденькие дамы даже из почтенных бюргерских семей заглядываются на него. «Ах, красив! Посмотри! Но прост, увы! В кровищи руки у подмастерья плахи, у подмастерья топора»… Рынок в Любеке – это ряды, рядки, лотки, прилавки, затененные палатки, бочки, кучи, штуки, непрерывный гомон, говор, смех, встречи, толкотня и звон монет. От всего этого голова идет кругом. И даже если забредешь на Рыночную площадь ненароком, ничего не желая покупать, – все равно без покупки с нее не уйдешь. Были б денежки!… А Тойво Лин-неус все о прежних годах вспоминал: изобилие изобилием, да не тот уже стал Любек, и торговля не та – торговлишка!
Упадок Ганзы не очень сказывался на количестве людей в Любеке. Трудно было представить еще большее их число, особенно если судить по Рыночной площади, где даже в будний день ощущалась теснота. Штурман Линнеус, бывавший в Любеке несколько раз, приметил, что в городе поубавилось купцов и гостей, зато стало больше ремесленников, беженцев из деревень, нищих, безработных подмастерьев и учеников, бродяжничающих матросов, оказавшихся не у дел. Это все был плебс или просто – айнвонеры – бесправные, неимущие, униженные, злые и голодные. Два-три раза видели на улицах патрициев – юнкеров – богатейших купцов, ратманов и бургомистров, проезжающих в крытых экипажах. Остальной имущий, самостоятельный люд именовался бюргерами. В число бюргеров входили купцы, ростовщики, судовладельцы, землевладельцы, богатые ремесленники – все они владели бюргерским правом, то есть являлись полноправными членами городской общины. Жили любекцы, как и повсюду, всяк по достатку: юнкеры – в прекрасных особняках с роскошными фасадами, владетельные бюргеры – в добротных удобных домах, а бесчисленный плебс – как кому придется – подмастерья в домах мастеров, под присмотром, другие, кто имел, чем заплатить, в комнатах, сдаваемых внаем, в подвалах, на чердаках в тесных каморках, в пристройках, лачугах, где-нибудь по соседству с трактиром, или мыловарней, или рядом с шумным цехом кузнецов, – сиречь в местах, откуда бежит нормальный человек с нормальным брюшком. И количество айнвонеров все возрастало за счет крестьян, не выдержавших изнуряющего рабского труда на землях своих господ и покинувших деревню, за счет матросов, списанных с кораблей разорившимися купцами, за счет самих разорившихся купцов и мелких ремесленников. Многие искали жилье, искали хлеба, мечтали влезть в новенькую одежку подмастерья; ждали срока: любекские работодатели нанимали людей за две недели до Пасхи и за две недели до праздника святого Михаила; а до сроков кое-как перебивались поденщиной. Кроме бюргеров и айнвонеров, в городе всегда было полно всякого рода бродяг – чужих ремесленников, надеющихся, что вдали от дома заработок полегче, беглых ландскнехтов, пробирающихся как раз наоборот поближе к дому и желающих совершить это путешествие морем, сомнительных лекарей, увешанных пузырьками с лекарствами и пучками трав, исцеляющими от всех болезней, школяров, устроивших себе перерыв в учебе и бредущих от одной альма матер к другой, нанизывая на свой путь пивнушки, трактиры и прочие злачные места. Любеку оказывали честь посещениями маги-звездочеты, предсказатели судеб, гадалки, ворожеи-знахарки, странствующие фигляры, а также дураки всех мастей, стяжающие за свои дурачества недурные деньги. Люди любят лицезреть дураков, радуясь, должно быть, тому, что сами-то они не дураки. Но дураки, которые на поверку оказываются далеко не дураками, пользуются этим и живут безбедно. Они устами Себастьяна Бранта утверждают, что все вокруг них дураки:
Мужчинам, женщинам пристало Глядеть в дурацкое зерцало: Оно в натуре, без личин Представит женщин и мужчин.Поэты-певцы, танцоры, мимы и фокусники давали представления прямо на улицах, на площадях, часто вовлекая в свои игры и плутни зрителей. Так, один фокусник-престидижитатор, ухватив Андреса за рукав, вытащил его из толпы зевак и выставил на всеобщее обозрение. При этом фокусник заявил, что все похвалы и все шишки чаще достаются высоким людям. Он объяснил это так: когда господин хочет наградить кого-нибудь из толпы, ему перво-наперво бросается в глаза самый высокий из его слуг – этакая оглобля, и наоборот, если требуется кого-то наказать, взгляд цепляется за самого выдающегося. Публика согласилась с ним. Тогда фокусник заверил всех в том, что он добрый и ничего худого сделать этому великану не собирается. При последних словах Андрее заулыбался, поскольку полагал, что сей невысокий худенький фигляр вряд ли решится причинить нечто худое человеку с саженными плечами и кулачищами-молотами. Далее фокусник сказал, что избранный им великан еще очень молод, что впереди у него целая жизнь, – и если он, увы, не родился королем, то к концу жизни может им стать. И спросил, не пожелает ли юноша загодя примерить знак королевского достоинства, и показал ему красивую корону, склеенную из толстой бумаги и крашеную под золото. Андрее не возражал, к тому же он и сам был не прочь позабавиться, и потому даже слегка присел, чтобы престидижитатору было сподручней надеть венец ему на чело. Фокусник так и поступил, однако при этом сотворил с короной что-то такое, отчего она превратилась в настоящий, а не бумажный шутовской колпак, и даже с колокольцами. Но Андрее этого не видел и вел себя, как, по его разумению, в обычае вести себя королям, – он слегка выпятил грудь, принял на лице неприступное горделивое выражение и бросал по сторонам величественные взоры. Он был простой парень – Андрее из Вардё!… Фокусник кланялся Андресу, называл его Безумным Величеством, а публика потешалась и становилась щедрее. Когда бедный Андрее расслышал перезвон колокольчиков у себя на голове и сообразил, какую шутку с ним сыграли, фокусника и след простыл. Лицо Андреса, проясненное догадкой, было тем более смешно зрителям. Но норвежец не обижался на смех и не спешил скинуть дурацкий колпак… На улицах показывали ученых кошек и собак, ручных белок, мышей, презабавных обезьян, говорящих попугаев. Смуглый африканец, заклинатель змей, сиживал на бойком месте, недалеко от аптеки Льва, – он играл на дудочке простую мелодию, а змея выползала у него из-за пазухи, по руке поднималась на плечо, затем одним-двумя кольцами обвивала ему шею и снова пряталась под рубаху; иногда африканец менял мелодию, и тогда змея выползала к его босым ногам и танцевала и, беспрестанно двигая маленьким черным жалом, наводила на зрителей страх. И совсем уж российскую забаву видел Месяц в Любеке: двое людей, один с волынкой, другой с бубном, водили по городу медведя; первый пронзительно гудел волынкой, второй ударял в бубен, а медведь рыкал возле них и пританцовывал.
Был вечер, в окнах домов зажигались огни. Город быстро погружался в сумерки, и людей на улицах становилось все меньше. Двигая флюгеры, порывами налетал восточный ветер, редкий в этих местах. Он столкнул в небесах тучи, и по крышам простучали редкие капли дождя. Месяц подумал о том, что этот холодный ветер пришел из России, – быть может, он рождался у стен Александровской слободы, быть может, он играл московскими калитками и забавлялся с птицами у куполов православных храмов, быть может, он трепал листву березовых рощ, а потом обдувал плаху у ворот Кремля и раскачивал петли виселиц, не страшась образа смерти; и вскоре свистел в снастях кораблей в Нарве и поднимал бури в Восточном море, сам неся смерть незадачливому мореходу. Один и тот же ветер. О, вечный!… Он в далекие чужие земли принес дыхание многострадальной родной земли, он напомнил про российские беды и боль, про стенания и плач, про стук окровавленного топора, про скрип колеса пыток, про заговоры, отравы, расправы. В этом ветре Месяцу послышались и вздохи скорбящих, и шепоты клевещущих, и посвист ханской сабли, и гудение пламени на пожарище, а также поскрипывание перьев в руках думных бояр и тихий шелест книжных страниц под пальцами царя Иоанна…