Рыцари моря
Шрифт:
– Герд сегодня много пьет.
– Я понимаю Герда. Ульрике так неприветлива с ним.
– Быть может, всему виной бедность Герда?.. – Гертруда поймала наконец взгляд Морталиса, и они кивнули друг другу.
– О нет! Ты не знаешь! – вдруг вспомнила Алина. – Я слышала, что Герд теперь очень богат. Его простые одежды – блажь… может, привычка… или каприз…
– Герд? Богат?..
Потом Ульрике опять играла на клавикорде. Алина танцевала с Месяцем, Гертруда с Морталисом. Бернхард Бюргер и Герд оставались за столом и, подливая один другому вина, говорили о потерянных бюргеровских кораблях. Правда, до господина Бюргера дошли слухи, будто в одной из сельских церквей где-то недалеко от Штральзунда хранится часть имущества с каких-то кораблей, но подробности ему не известны – чьи корабли, какова причина их гибели, какое время гибели, что за имущество. Для того чтобы это узнать, нужно ехать в Штральзунд. Но дела не отпускают: с одной стороны – потеря времени, которая может обернуться крупными убытками, с другой – жалкие останки кораблей. Но ехать-то все равно надо. Вот и откладываешь со дня на день… Герд же выразил готовность помочь в этом деле; он сказал, что, поскольку часто бывает в Штральзунде, мог бы заглянуть в ту церковь и осмотреть хранимое имущество, даже снять копию с описи. Бернхарда Бюргера это любезное предложение очень обрадовало. Он сказал, что если Герд сумеет что-нибудь прояснить, то Фареркомпания сверх благодарности сделает ему небольшой памятный подарок. «Пет, никакого подарка не нужно! Достаточно и того, что мы
Со стороны казалось – Герд так занят беседой с хозяином дома, что не замечает ничего вокруг – ни того, как переменилась Ульрике, ни того, что россиянин, с которым он недавно схватился в словесном поединке, обучился танцевать, и ни того, что Ульрике танцевала с россиянином и во второй, и в третий раз. И будто бы не слышал Герд, как этого наглеца-россиянина и прекрасную Ульрике шут Морталис объявил лучшей парой на танцах в Бюргерхаузе. И если он, Герд, в начале встречи имел основания назваться женихом, то должен был присматривать за своей невестой, дабы не иметь потом основании скрестить с застольным недругом не только речи, но и мечи, – ибо россиянин был совсем не плох собой, и немало образован, и деликатен, и умел держаться непринужденно в обществе дам – качества, которые всегда нравятся дамам. Однако Герд как будто не видел Ульрике и не замечал россиянина; Герд рассказывал господину Бюргеру, что наконец-то пошли в гору его дела, и он имеет выгодные заказы, и уже расплатился с долгами, и если ничто не изменится, то Фареркомпания может однажды обрести в его лице надежного компаньона. Герд, без сомнения, был сильный человек; даже в изрядном подпитии он хорошо владел своим лицом. И только иногда, когда в общем разговоре слышался голос Месяца, Герд слегка мрачнел и весь напрягался, словно хищная птица, приготовившаяся спрыгнуть со скалы и расправить крылья.
С приходом темноты за Алиной и Гертрудой явились экипажи. Вскоре после них засобирались и Месяц с Морталисом. Ульрике заметно потускнела и сказала, что не терпит прощаний. Она спросила только, когда «Юстус» покидает Любек, и, узнав, что через день-другой, – после окончания шторма, – поднялась наверх в свою комнату.
Герд покинул Бюргерхауз вместе с Месяцем и Морталисом. Прощание их было прохладным, но предупредительно вежливым. Герд выразил надежду на то, что они еще встретятся и обменяются речами. «Встретиться? Конечно, – ответил Месяц. – И очень возможно, в этом доме». Тогда Герд неожиданно искренне рассмеялся и, сделав легкий поклон, сказал: «Вряд ли такая возможность повторится!…». Затем он пошел вверх по улице и быстро скрылся в темноте. А Месяц и Морта-лис стали спускаться к Траве.
Глава 6
Едва только Герд исчез из виду, как Морталис завел разговор об Ульрике и сказал, что только Богу с Его непознаваемым разумом и высочайшим провидением способно создать двоих людей, как одного человека, и разбросать их на разные концы земли, одного в Германию, а другого в Московию, чтобы потом свести их па один короткий вечер и показать им -вот, вы один для другого, вы танцуете, вы веселы и прекрасны, и нет никого, кроме вас, но ждет вас разлука, – и тут же, не дав им толком объясниться, развести их… А если бы капер не потопил англичан, то «Юстус» не подобрал бы их, и Морталис, не зная господина Иоганна, зажил бы на Эзеле тихой и размеренной пастырской жизнью, а господин Иоганн прошел бы мимо города Любека и не предполагал бы даже, что в этом городе есть Бюргерхауз, и в нем живет его прекрасная Ульрике, и ждет его, отказывая всем женихам… На эти приятные речи Месяц ответил добросердечному Морталису словами благодарности и прибавил, что если бы все обстояло именно так, как обсказал Морталис, то следовало бы еще поблагодарить капера, потопившего англичан. Что же касается Ульрике, то Месяц признался – действительно, она все перевернула в нем и стала любезна его сердцу, и уже за одно это он готов возносить бесконечные хвалы Господу. Месяц с удовольствием повторил бы прогулку под окнами Ульрике и не устрашился бы падающего горшка, лишь бы еще хоть разок взглянуть на нее. Морталис, человек наблюдательный, как все люди, посвятившие долгое время наукам, сказал, что и Ульрике с самого начала не замечала никого, кроме господина Иоганна, и не умела скрыть, что он пришелся ей по душе, -и оттого так накинулся на него этот пренеприятный тип Герд…
Так Месяц И ученый датчанин за доверительной сердечной беседой шли вниз по улице, а лица прикрывали от встречного ветра полями шляп; и больше глядели под ноги, чтобы не оступиться, и потому не сразу заметили, как четыре фигуры, закутанные в плащи, одна за одной, выскользнули из какого-то проулка и преградили им путь. И только когда в нескольких шагах от них послышался холодный шумок вынимаемых из ножен мечей, Месяц и Морталис посмотрели перед собой и остановились. Тут же, сквозь посвист ветра, расслышали шаги сзади – там еще четверо были на подходе. Осмотревшись и увидев, что путей для отступления нет – справа и слева дома, прилепленные друг к другу, будто ласточкины гнезда, – Месяц здраво рассудил, что, пока им еще не ударили в спину, есть, хотя и не великая, возможность прорваться. Он шепнул о том Морталису и, обнажив свой меч, бросился вперед, отбил два клинка, направленные ему в грудь, кого-то сшиб наземь ударом плеча, но упал сам, споткнувшись о того человека, которого повалил. Здесь сноп искр ударил ему в лицо – это чей-то меч, направленный в него наугад, прошел мимо и искрошился о камень мостовой. Когда Месяц поднялся, то успел еще отбить меч, занесенный над головой Морталиса. А датчанин, должно быть, замешкался в самом начале: гладиус его был необычайно длинен – старый добротный рыцарский клинок, – и извлечь его из ножен одним движением оказалось не очень-то легко. Вот от той задержки Морталис едва и не поплатился собственной головой. Зато когда он сумел обнажить меч, то нагнал на врагов немало страха. Изо всей силы датчанин крутанул гладиус над головой. Противники его, как один, присели. И удар, – бесспорно, внушительной силы – пришелся в стену ближайшего дома, да прямо по окну. Вышибив все стеклышки, рассекши оконный свинец, клинок намертво засел в толстой балке. От того в доме произошел большой переполох: там закричали, забегали, зажгли свет. Но для Месяца этот свет быстро погас, ибо на голову ему набросили сзади мешок, а руки выкрутили за спину. Так же поступили и с Морталисом, который после своего великолепного удара оказался безоружным. Затем эти неизвестные люди, бранясь и поддавая своим пленникам кулаками под ребра, оттащили их подальше от места схватки, где бюргеры уже подняли шум. Месяца и Морталиса обыскали и начали браниться еще больше, когда обнаружили в их кошельках всего несколько датских далеров… «Он гнусный лжец!… – воскликнули люди в плащах. – Он клялся колоколами Санкт-Мариснкирхс, что при этих иноземцах полным-полно серебра». – «Мерзавец!… – согласились с ними другие. – Стоило ли из-за этих грошей звенеть железом!…» Потом люди в плащах стали совещаться – как им поступить с пленниками и каким образом выжать из всего происшедшего сколько-нибудь значительную сумму; и они не придумали ничего лучшего, как отвести «пустых» иноземцев к нему самому и испросить за них вознаграждение.
– Вот тебе и Герд!… – сказал Месяц в надежде, что Морталис услышит его.
– Виселица но нему плачет, – отозвался датчанин из-под своего мешка. – Не успели мы свернуть на другую улицу, как угодили в его ловушку. Придется вам, magister navis, еще сегодня обменяться с ним речами. Да и я скажу ему словечко на языке датском…
Здесь разговор Месяца и Морталиса был прерван. Им посоветовали заткнуться и смирно двигаться туда, куда их ведут. А там, куда их приведут, им посоветовали особо не разумничать и судьбу свою принимать покорно, ибо власть Божья над ними закончилась и вступила в силу власть Ордена, и как Орден решит, так и будет, и теперь им на Бога уповать – дело последнее, пришло время уповать на человека, на магистра, который является единоличным властелином над всеми остальными людьми, – над всеми человеческими слабостями и пороками, над ничтожностью и могуществом, над лишениями и мытарствами, над нечестивостью и низостью, над скверной; и обладая несметными богатствами – инструментом власти, – он властвует над самой грозной силой – над бедностью. И свет, и тьма ему подвластны, а значит, и день, и ночь; и все, что происходит на улицах Любека, – происходит по его указке и для него. И даже ратманы и бургомистры, заседая за семью дверями в городском совете и почитая себя за властителей, властвуют от его воли и по его прихоти, но для них он имеет другой инструмент власти – богоподобное провидение, и все их мысли это его мысли, и все их действия это его действия. Он служит мессу в церкви – не священник, он продает на рынке лошадь – не крестьянин, он стоит у корабельного руля – не кормчий, он мышью бежит по площади и видит всю подноготную, он иглою вонзается в кафтан и понимает всю подоплеку, он сверчком живет в каждом доме и знает про всякий сор. Он помнит все, что было, и предвидит все, что будет. И даже мертвые предметы служат ему: писчие перья писарей пишут ему по ночам все, что писали за день, башмаки ходоков указывают, куда ходили, подушки наушников открывают, что из тайного слышали, кошельки – сколько имели, листы из городской долговой книги прилетают к нему птицами и говорят, кто кому и сколько должен, также пороги трактиров рассказывают ему, кто их переступал, кнехты на причалах – кто к ним пришвартовывался, ножницы портного – какой отрез взяли лишнего, весы торговца – на сколько обвесили, посуда кухарки – что не попало к господскому столу, а юбка шлюхи – кто под нее лазил…
Так они шли по ночному Любеку: служители тайного Ордена и между ними два пленника с мешками на головах и со связанными за спиной руками. Слушая все эти небылицы, Месяц желал только одного – чтобы им на пути встретился дозор ландскнехтов – уж он не пропустил бы мимо эту странную процессию. Но в то же время очень хотелось узнать – кто же он, этот наместник Бога на земле, о котором его слуги не ленятся рассказывать сказки первому встречному поперечному. Однако ландскнехтов не было и в помине.
По некоторым приметам Месяц угадывал путь: сначала двигались под уклон, навстречу ветру – к Траве, потом, действительно, сквозь шум ветра послышался плеск речных волн – шли по берегу; дальше люди в плащах начали путать следы – известная уловка – то вправо, то влево, то вверх, то вниз, два-три раза потоптались на месте, вошли через калитку в чей-то сад – было слышно, как ветер трепал листву, как скрипели деревья, – и через ту же калитку вышли обратно. Месяц подумал: если магистр их так всемогущ, как они о нем сказывали, что же тогда прячется?., кто ему страшен?., и чей ход мысли не ясен его провидению?..
Наконец остановились; скреблись, а не стучались, в какую-то дверь, шептались с человеком, вопрошающим из-за двери; вот стукнули засовы, звякнули цепи, и дверь почти неслышно распахнулась. Месяца и Морталиса втолкнули внутрь, но не спешили снять с них мешки и путы, а повели дальше по каким-то помещениям, беспрерывно хлопая дверьми, потом – по лестницам, все вниз и вниз, до последней двери, из-за которой приглушенно доносилась музыка. Дверь распахнули, и эта музыка, более похожая на хаос звучания множества волынок, свистулек, бубнов и скрипок, дикая, неправильная, грохочущая, скрипящая, сопящая, ворвалась в уши… Здесь безумные музыканты исполняли свое безумие; и они так старались, как будто желали, чтоб полопались меха волынок, да искривились свистульки да скрипки развалились на куски от собственного звука. Но этого не происходило, наоборот, шум нарастал, ибо толпа людей танцевала под эту музыку, все более входя в раж. Месяц слышал шарканье и топот сотен ног, а также возбужденный смех и выкрики – такие, какие, казалось, не способна была извлечь человеческая глотка и не способны были произнести человеческие уста, которые хотя бы однажды произносили слова нежности и любви, слова обращения к матери, к Богу. В этом царствии, казалось, неразумие держало верх над разумом, а хаос и безобразие почитались больше, нежели порядок. Воздух здесь был затхлым и продымленным, что сразу слышалось даже через мешковину; и, будто в преисподней, здесь пахло горелой серой.
Вот с Месяца и Морталиса сорвали мешки, и глазам их предстало невообразимое зрелище… Они стояли в начале большого слабо освещенного зала или, вернее, естественного подземелья, пещеры с низкими каменными сводами и стенами, каким кайло и зубило придали больше прямизны. К стенам во множестве были прикреплены факелы, свечи, фонари и светильники, но огни их были неяркими, так как им не хватало воздуха; по той же причине огни чадили, оставляя на стенах и потолке обильные следы копоти. Подземелье это было столь велико, а свет столь бледен, что противоположная стена оказывалась недоступной взгляду, она терялась в дымке и полутьме. Возможно, и там горели светильники, возможно, и там что-то происходило, но все это было далеко – как будто и не было. А вблизи разворачивалась картина не то оргии, не то шабаша, ибо все участвующие в этом действе словно бы находились во власти какого-то общего дурмана, и веселье их, дикое, разнузданное, пугающее, исходило из этого дурмана, но не от веселящейся души. Желтые, красные, синюшные лица, даже не лица, а хари, маски с безумными глазами мелькали тут и там. В этом хороводе с равным успехом могли бы отплясывать и покойники. Да и люди здесь все были вроде и не люди, а подземные жители, карлики и гномы, или нечистая сила, или невесть какие человечки и человеки, неудачные порождения недр, земное безумство, плоды болящего бремени в чреве или же наоборот – творения непостижимого для человека разума, отличные от человека и потому кажущиеся безобразными, рожденные и, значит, необходимые – зеленоватые дети купороса, землисто-серые чада цинка, черноугольные крепыши, похожие на дьяволов, соляные вскормыши с глазами-кристаллами да кривобокие глиняные малыши со свинцовыми ногами и оловянными головами. Возле этих – иной хоровод, помянутые гномы: датские глазастые бергфолки, ирландские лепрехуны с гвоздиками в зубах и с крохотными деревянными молоточками и ирландские же клариконы с медными кружками, злой шотландский боггарт с украденным ребенком в мешке за спиной, вымазанный угольной пылью немецкий вихтлейн, рядом – угрюмый шведский коболд с кресалом на шее и италийский массариол, известный дамский угодник. А там живая кунсткамера увечий и уродств: безрукие, безногие, безглазые, безухие, с язвами, сочащимися телесным соком, с шанкрами и прыщами, с безобразными рубцами, рябые, кривопалые, шестипалые, колченогие, с хвостами и плавниками, с торчащими клыками и бледно-розовыми, как у общипанной курицы, крылышками за плечами и прочие. Дальше – беззубые старцы, бряцающие кошельками и водящие шашни с сребролюбивыми молодицами; им наперекор – сгорбленные старухи, кокетничающие с корыстными молодцами жиголо и дарящие им серебро. А еще дальше – красавицы-шлюхи водили по кругу пентюхов, держа их за носы, а то и за тестикулы, подманивая сахарно-белыми коленками и хохоча, как от щекотки. Вдоль стен, покрепче ухватившись друг за друга, топтались в подобии танца недужные. Как видно, дурман приглушил их боль, и они, бледные или желтые, иссохшие или отекшие, хромые, скрюченные, облепленные пластырями или вздувшимися пиявками, предавались общему безумию. Им более приличествовали бы теперь тишь и покой госпиталя Святого Духа, нежели вакхические пляски в преддверии преисподней, но уж они были тут и никуда отсюда не торопились. И если бы каждый из людей имел в себе достаточно сил и разума всегда оставаться там, где ему более приличествует, то не было бы места порокам и прегрешениям, поскольку человек наследует от родителей тело, а от Господа чистую душу, не было бы и самой преисподней вместе с ее служителями, соблазнителями, совратителями, а было бы всеобщее благоденствие – сущий земной рай.