Рыцари моря
Шрифт:
– Быть может, господин Иоганн, эти маленькие паруса помогут вам однажды вернуться в Любек. Смотрите, как наполнились они попутным ветром!… А до тех пор, знайте, ваша Ульрике ни с кем не станцует гальярду.
Месяц был благодарен, а еще потрясен: он узнал золотую ладейку, какая уже являлась ему прежде. Он не верил до сих пор, что пророчества Штрекенбаха начнут сбываться.
– Пусть будет легким ваш путь!…
На следующий день, в Троицу, ветер действительно стих, а перед тем разогнал все тучи. Небо было глубоко-синее; солнце, как бы наверстывая упущенное, пекло немилосердно. Любек, оранжево-черепичный красавец в оправе промытой ненастьем зелени, оставался за кормой. Эрарии высыпали на палубу и, прощаясь, махали руками городу, его великолепным садам и башням, кораблям, морякам и грузчикам. Любекцы махали в ответ. Словно отозвались на прощание, – зазвонили колокола на Мариенкирхе. Эрарии встретили звон с восторгом, с криками радости, со свистом маленьких свистулек. Высокий, почти мальчишеский голос пропел:
Прощай,Возбужденные эрарии, показывая друг другу на город и называя памятные им места, громко переговаривались между собой… Здесь будет кстати сказать, что речь эрариев заметно отличалась от речи иных горожан, ибо пользовались они своеобразным воровским языком, именуемым rotwelsch, и напоминающим идиш. Еще на балу у Штрекенбаха Месяц обратил внимание на жаргон эрариев, в котором было немало хитрых слов, а ученый Морталис объяснил ему тогда значение некоторых из них – как то, «плосконогий» означало гуся, «длинноухий» – осла… Теперь в общении с эрариями и Месяц набрался разных словечек из их «тайного языка», и, к примеру, шляпу он называл уже не иначе как Obermann, а пойти прогуляться уже было – просто schwanzen…
Вниз по Траве спускались и другие суда. Эрарии перекрикивались, а то и переругивались со знакомыми матросами, подсмеивались, задирались, грозились, иных зазывали в гости. Потом им это надоело, и они под музыку волынок устроили на палубе пляс. Однако на ясную голову пляс не шел, и эрарии просили у Месяца вина. Не получили вина. Пели песни. Но на сухую глотку песни не звучали, и эрарии просили у Месяца пива. Не получили они и пива. Месяц отрезал – хмельное только на берегу. Тогда приунывшие эрарии обратили свои взоры к берегам и увидели на одном из них юных прачек, которые полоскали белье, – подоткнув подолы юбок под пояса, девушки стояли кто в воде, кто на легких мостках, делали свое дело и мало обращали внимания на проплывающие суда. А одна из девушек заметила, что с проходящего когга дюжина бездельников беззастенчиво пялит на нее глаза. Она засмеялась и помахала им рукой. Она была совсем не дурна лицом и фигурой и имела звонкий голосок. Эрарии быстро оценили это и столпились у фальшборта. Кто-то из них крикнул:
– Эй, красотка! Покажи ножку!…
Девушка опять засмеялась и показала: она выставила ножку вперед и потянула на себя краешек платья; за темной от загара голенью показалось круглое колено, а за ним и великолепное бедро, блеснувшее молочной белизной на фоне трав и прибрежных кустарников. Эрарии на мгновение затаили дыхание, но тут же принялись хохотать, разинув рты и сотрясаясь телесами… Это стало их обычным развлечением. Пока судно шло руслом реки, эрарии не пропустили, пожалуй, ни одной девицы, чтобы не задеть ее и не подбить на какую-нибудь выходку.
Еще когда последние башни Любека только исчезли из виду, россияне приметили далеко впереди себя судно со знакомыми им очертаниями. В этом судне они признали старушку «Сабину», которая, помнили из разговоров, кормилась от каботажных перевозок между Любеком и Штральзундом. Заметив раз, приметили и во второй, и в третий… Эрарии, поглядывая на «Сабину», посмеивались между собой и говорили, что прыгнуть с якорем на шее в воду или выйти в море на этом корабле – две вещи почти что равнозначные. Однако видавшее виды судно Гаука оказалось довольно ходким, и когда «Сабина» и «Юстус» вышли в Любекскую бухту и поймали ветер, расстояние между ними не сократилось. Так и шли весь день друг за дружкой – не близко, не далеко. Эрарии, потеряв в море возможность подтрунивать над девицами, избрали для этой цели «Сабину» – девицу иного толка. Каких только шуток и замечаний не отпускали по ее поводу, какими только прозвищами не наделяли ее! Слышал бы все это молодой Гаук, то устыдился бы зваться моряком… Во-обще эрарии смеялись, ибо испытывали в том потребность: они были слишком возбуждены переменами всвоей жизни. Их возбуждение Месяц гасил просто: он гонял эрариев по вантам и реям, чтобы вспомнилась морская наука тем, кто на берегу, собирая милостыню, подзабыл ее, а тем, кто ее и не знал, чтоб она открылась. Пришла ночь. После выхода в море Тойво Линнеус взял направление норд-ост. Впереди «Юстуса» тем же курсом по-прежнему шла «Сабина» – в темноте все время были видны ее светящие фонари и окна. А других судов поблизости не было. Ветер дул благоприятный, на ясном небосклоне горели крупные звезды. Поскрипывали мачты и реи, тихо плескались волны у корпуса корабля. Штурман Линнеус правил уверенной рукой. Он негромко пел, так как пела его душа. Небо указывало ему дорогу. Путь к Нарве – это для Линнеуса было то же самое, что и путь на родину. Радуясь возвращению, штурман пел о родине: о ее лесах и озерах, о горах и снегах, о добрых простых людях. Ему рыбаки говорили с детства, что море любит тех, кто поет. И он в море почти всегда пел – как кочевник-пустынник, пел о том, что видел, о чем думал. Рыбаки говорили, море не любит жадных и злых. И это была правда: Линнеус много раз видел, как те и другие находили в море свою погибель. Линнеус знал: море – это живое разумное существо, и оно часто платит человеку той же монетой, что получает от него. И за любовь штурман находил любовь же.
Глубокой ночью Тойво Линнеус позвал Месяца к рулю. Показав вперед, на огни «Сабины», штурман сказал:
– Господин Юхан, посмотрите туда… – и он перевел «Юстус» с полного бакштага на фордевинд.
Свет с «Сабины» стал виден по левому борту. Он медленно удалялся, однако вскоре приблизился; курс «старушки» выровнялся.
– Смотрите еще!…
Линнеус переложил колдершток влево, от чего «Юстус» пошел левым галсом почти в галфвинд. Огни «Сабины» теперь были справа. Они также сначала удалялись, а потом стали приближаться – «Сабина» принимала курс «Юстуса».
– Они пасут нас, – сказал штурман.
Месяц приказал погасить огни. Там, впереди, огни также погасли. Когда через некоторое время свет на «Юстусе» зажгли вновь, огни «Сабины» оказались значительно ближе.
Линнеуса сменил кормчий Копейка. Но штурман не спустился в кубрик, а устроился спать на ахтердеке. Также и Месяц задремал здесь. Многие из команды предпочитали тесному душному кубрику открытое пространство палубы – в теплую ночь палуба обращалась в настоящее лежбище.
Потихоньку развиднелось. Впереди, на востоке, на серо-розовом предрассветном небе стали хорошо различимы темные квадраты парусов, стрелы мачт, флаги, ванты… незнакомого судна. Кормчий Копейка протер глаза. До восхода солнца еще было далеко, и свет с востока едва брезжил – он не мог ослепить. Копейка еще раз вгляделся в идущий впереди «Юстуса» корабль. Ошибки быть не могло: кормчий видел этот корабль впервые…
– «Сабина»! Это «Сабина»!… – был крик Мортали-са, который разбудил всех. – Смотрите, господа! Вот настоящая «Сабина»! Вот тот корабль, который потопил нас под Борнхольмом!… Россияне и эрарии в волнении огляделись. Море было пустынно – только «Юстус» и это неведомое судно.
– О Боже! – воскликнул эрарий по имени Борхерт. – Я слышал про это судно, но думал – все вранье. Не хватало мне мозгов: потешался над «Сабиной» Гаука… Мы пропали: после встречи с этим кораблем ничто не возвышается над поверхностью моря…
– Корабль-оборотень! – говорили друг другу эрарии.
– Призрак смерти!
– О ужас!…
«Сабина» – уже не «старушка», предстала перед ними во всей красе – такой же трехмачтовый когг, как и «Юстус», с превосходным оснащением, с многочисленной командой, какая уже глазела с кормы на когг россиян, и под флагом польского короля Сигизмунда-Августа – меч в поднятой руке.
– Капер, – сказал Тойво Линнеус. – Красиво пришел!
Здесь уже совсем рассвело; вот-вот должно было взойти солнце. «Сабина» круто перешла на курс бейдевинд и легла в дрейф. Когда она совершала этот маневр, Месяц успел подсчитать, что на ней только с левого борта готово было выстрелить не менее десятка пушек, а значит, столько же установлено и по правому борту; да еще видели орудия в четырех ретирадных [30] портах. Этот счет был невеселый.
30
Орудия из ретирадных портов обстреливали преследующего противника.
Вся вчерашняя спесь эрариев подевалась неведомо куда. И россияне притихли, видя, что расстояние между судами начало сокращаться; россияне поглядывали на Месяца, ждали команды.
– Пушки к бою, – сказал Месяц.
– Пушки к бою!… – подхватили Михаил и Фома и побежали в крюйт-камеру за картузами.
Отец Хрисанф принялся готовить жаровни.
Линнеуса и Морталиса Месяц послал в ахтерпик за оружием; а эрариев призвал к спокойствию, сказал, что им предстоит обычная работа, для которой их наняли, – они знали, на что шли, они в порту держались молодцами, почему же теперь так не геройски бегают по палубе и по-бабьи вопят!… На это эрарии ответили Месяцу, что нанимались биться с человеком, а не с дьяволом, что им способней брать на абордаж обычное судно, но никак не призрака и не оборотня, поскольку на оборотне, независимо от твоих усилий, все может обернуться большим несчастьем – волчьими зубами и волчьими ушами и волчьей песней в конце концов… Здесь кому-то из эрариев пришла в голову счастливая мысль, что можно, конечно, презрев все страхи, пойти и на штурм оборотня, однако господину капитану это выйдет несколько дороже оговоренного вначале. Остальные призадумались и.согласились – немного серебра на руку и на душу прибавило бы им смелости. Месяц уже давно понял, к чему клонили эти хитрецы, и обещал им столько, сколько они просили. Но очень скоро эрариям и этого показалось мало, они сказали «не время торговаться, господин капитан» и просили еще прибавки. Тогда Месяц сказал им, что вряд ли обрадуется Иоахим Штрекенбах, когда узнает, что в его Ордене столько безмерно жадных и трусливых рыцарей. Карлик Йоли дал хороший совет: упоминание имени Штрекенбаха свело на нет все хитрости эрариев, и эти молодцы, которые только что трепетали при виде «Сабины», приняли из рук Линнеуса оружие и приготовились к бою; их больше не нужно было уговаривать. Однако капер уклонился от открытого боя. В последний момент он вышел из дрейфа и направился на восток. «Юстус» преследовал его. Но тщетно – парусное вооружение обоих судов было примерно одинаковое; время шло, а расстояние между судами не сокращалось. Месяц проявлял упорство, ибо не хотел упускать этот корабль; в намерения же «Сабины», как видно, участие в сражении не входило. Желания капера не были понятны россиянам. Быть может, он играл с ними, уверенный в своем превосходстве; быть может, наоборот, – не уверенный в значительности перевеса своих сил, не хотел ввязываться в драку; или заманивал в ловушку, или куражился, или просто с равнодушием к преследователю следовал своим курсом. Эта гонка продолжалась целый день и не закончилась бы с приходом ночи. Однако на «Сабине» решили оторваться от настойчивого ловца. И сделали это, не прибегая к премудростям: вдруг ударили кормовые пушки. Два заряда картечи зло взрезали морскую волну, третий заряд сделал решето из фор-марса, четвертый же попал в цель – фок и грот «Юстуса» оказались продырявлены почти посередине, заметно опали, и оттого россияне потеряли ход.