Рынки, мораль и экономическая политика. Новый подход к защите экономики свободного рынка
Шрифт:
Все вышесказанное не отрицает ни существования также и безличной торговли (т. е. торговли, не ограниченной кругом родственников и соседей), ни наличия капиталистического духа. История полна соответствующих примеров, от итальянского и фламандского Средневековья (XII и XIV вв. соответственно), не говоря уже о возвышении Нидерландов и Англии в XVII столетии. Эти примеры показывают, что капитализм и экономическая деятельность существовали вполне реально даже в те времена, когда преобладала культура, ориентированная на сообщества, а не на отдельных индивидов. Тем не менее повсеместно господствовало убеждение, что обязанности индивида по отношению к сообществу стоят выше его собственных предпочтений, и что производство и обмен, выходящие за пределы того, что необходимо для поддержания личного прожиточного минимума, могут быть оправданы только если они соответствуют целям сообщества. Далеко не случаен тот факт, что экономическая деятельность с большей легкостью вышла на первый план в тех регионах мира, где власть была децентрализована, где было труднее ограничивать мобильность людей и где было сложнее поддерживать фиксированную иерархическую структуру. Принцип, в котором объединяются все эти свойства, называется терпимость, впервые он был реализован на практике в Нидерландах в конце XVI столетия, послуживших предметом подражания в Англии спустя несколько десятилетий. «Прежде всего, веди себя согласно своему роду занятий и не слишком пытайся многое менять. Ибо многих из-за их греховного честолюбия постигала судьба заблудших» (Fyrste walkein thy vocation, and do not seke thy lotte to change; For through wicked ambition, many mens fortune hath ben straynge) [29] . Таким образом, соответствие предустановленному и священному космическому порядку было едва ли не нормативным требованием. Не имело значения, был ли этот порядок слишком сложным для осознания. Важно было не действовать такими способами, которые могли бы обернуться разрушением этого порядка. Тиллиярд (см. [Tillyard, 1943], в особенности главы 2–4) приводит свидетельства в пользу того, что такая забота о божественной гармонии была типична и для Англии XVI в., когда «та часть христианского учения, которая тогда доминировала, представляла собой вовсе не жизнь Христа, но ортодоксальную
29
Роберт Кроули в «Последний трубный глас» (Robert Crowley, The Voyce of the Last Trumpet, 1550), цит. по [Cowper, 1975]. См. также [Tawney, 1926] и [Knights, 1937], где собран богатый исторический материал об общем умонастроении того времени, согласно которому «каждый член сообщества должен жить в соответствии со своим родом занятий и исполнять свои обязанности в соответствии со своей профессией», как писал Жерар Де Малин в своем «Св. Георгии для Англии, описанном аллегорически» (Gerar De Malynes, Saint George for England, Allegorically Described, 1601). В монументальном труде по социальной и экономической истории Англии XVII–XVIII вв. Стоун указывает: «Концепция, согласно которой Англия уже с XVII века была страной лавочников, вдохновлявшихся этикой рынка, ведомая капиталистической буржуазией, принадлежит к очень живучим представлениям. В действительности еще в 1870 г. Англия была страной, в основном аристократической по своему характеру, она черпала свои моральные стандарты, свою иерархию общественных ценностей и свою политическую систему в классе землевладельцев» [Stone 1965: 21]. Высшей доблестью этого класса было следование правилу «повиноваться и избегать перемен». Это мировоззрение действительно начало разлагаться в Англии в первой половине XVII в., но оно оставалось распространенным и в следующие два столетия. См. ссылки на работу Джона Хаббакука [John Habbakuk, 1905–2002, английский историк, специализировался на экономической истории Англии. – Науч. ред.], приведенные Стоуном в [Stone, 1965].
Иначе говоря, за примечательным исключением испанских схоластов на континенте и Томаса Мэна и Эдварда Миссельдена в Англии, вплоть до конца XVII столетия экономические вопросы не предполагали необходимости углубленного изучения и адекватного понимания [30] . Экономическая деятельность трактовалась как данная: ее природа и ее последствия заслуживали должного изучения только с точки зрения морального одобрения и политического контроля. Те, кто имел дело с экономическими явлениями, не видели необходимости в систематическом изучении причинно-следственных связей, посредством которых индивиды побуждаются к обмену и изыскивают способы увеличения своего богатства (или, как сказали бы мы сегодня, удовлетворения своих потребностей). Индивидуальные действия, направленные на улучшение материальных условий жизни, изучались с некоторым опасением – так, как если бы они могли быть источником потенциальных общественных потрясений. Это неудивительно. Как писал Эпплби, имея в виду несколько более широкий контекст: «Понимание того, что экономические отношения представляют собой элемент естественного порядка, опирается на концепцию определенной базовой регулярности, которая делает возможным объяснения и прогнозы. <…> И пока не появились люди, например, такие, как люди шекспировских произведений, т. е. создания, движимые разумом и страстями, или такие, как у авторов Реформации, ведущие сражение между своей „падшей природой“ и „способностью к спасению“, эти объяснения и прогнозы не имели под собой твердого основания, необходимого для того, чтобы на нем утвердился естественный общественный порядок» [31] [Appleby (2004 [1978]: 258)].
30
Нужно, однако, признать, что экономическая проблематика считалась заслуживающей изучения экспертами-практиками. Так, Эдвард Мисселден указывал, что только образованные люди могут понять разницу между «внешней» и «внутренней» ценностью (т. е., согласно сегодняшней терминологии, между полезностью, или удовлетворением, с одной стороны, и ценой, с другой стороны (см. [Misselden, 1623, p. 16–17]). Он же заметил, что купцы, преследуя свою частную выгоду (Privatum Commodum), удовлетворяют и общественный интерес: «Что же создает богатство общества, как не частное богатство тех, о ком можно сказать, что они занимаются Коммерцией, торгуя между собой и с Иностранными нациями?» Мисселден также определил факторы, влияющие на динамику цен: «…изобилие или редкость Товаров, пользование ими или непользование, вот что вызывает рост и падение цен» [Ibid., p. 22].
31
Несомненно, защитниками этого распространенного подхода, основанного на концепции естественного порядка, были Гуго Гроций и Джон Локк. Также см. главу 5, где говорится о связи между естественным порядком и имплицитным договором, лежащим в основании светских обществ.
В ту эпоху, пожалуй, осуществлялись экономические исследования, но они имели более, если можно так выразиться, технический характер. Они были порождены интересами государства или государя, искавших новые способы увеличения налоговых поступлений и вмешательства в монетарную сферу с целью увеличения сеньоража, который был следствием принуждения к использованию узаконенного средства платежа. Типичными примерами здесь могут служить эксперименты, проводившиеся Жан-Батистом Кольбером и Джоном Ло в правление Людовика XIV и Людовика XV соответственно. Насколько нам известно, после Вестфальского мира (1648) становилось все более очевидно, что международные отношения, существовавшие в виде отношений между государями, заменяются на отношения между национальными государствами, и войны и военные технологии потребуют финансовых обязательств всей страны, а не только личной казны того, кто в данный момент является монархом. Тогда же быстро становилось очевидным, что сила, необходимая для подчинения подданных и контроля над внутренними неурядицами, зависит от богатства страны, а богатство страны не зависит напрямую от количества доступной земли. Осознание этого обстоятельства также совпало с периодом системного финансового кризиса, поразившего Европу и в особенности Францию, когда в конце XVII столетия правители оказались более не в состоянии прибегать к принудительным займам и конфискациям. Следовательно, все более интересным становилось изучение законов, определяющих операции и трансакции, предполагающие создание и распределение дохода по категориям владельцев ресурсов (земли, сырья, основного капитала), и экономические исследования начали цениться.
2.3. Экономическая наука до маржинализма: естественные законы встречаются с производством
В XVIII столетии господствующая традиция естественного закона столкнулась с необходимостью увеличения производства большего богатства. В сущности, хотя религия явным образом отвергала любое влияние морали на экономическую сферу, большинство «экономистов» были согласны с тем, что наука политической экономии [32] служит инструментом понимания того, каким образом Провидение и Природа наделили человека ресурсами, которые дают возможность творцам политики преследование общего интереса, понимаемого и в материальном, и в моральном аспектах. Адам Смит продвинул дело дальше, развив утверждение Такера, согласно которому коммерческая деятельность представляет собой часть божьего замысла [33] . «Политическая экономия, понимаемая как отрасль знания, необходимая государственному деятелю или законодателю… ставит себе целью обогащение как народа, так и государя» [Smith (1776), 1981, p. 428], [Смит, 2007, с. 419].
32
«Экономия» в этом названии фигурирует потому, что эта наука имеет дело с производством товаров и услуг, несильно отличаясь от способа осмысления управления поместьем, развитого Ксенофонтом. «Политическая» – потому что эта наука касается богатства и стабильность такого политического сообщества, как страна. См. также раздел 1.3 главы 1.
33
Это деистское воззрение на состояние долгосрочного совершенства (равновесия) подвергалось сомнению уже в «Диалогах» Юма, опубликованных в 1779 г. Естественно, аргументация Юма, который был скептиком и скорее всего атеистом, имеет две стороны. Во-первых, пишет он, наша концепция равновесия часто является мерой нашего неведения в отношении того, что мы определяем Божий замысел или Божью волю, будучи не в состоянии рационально понять ее. Во-вторых, ставить своей целью постичь планы, вынашиваемые Богом, т. е. планы «метауровня», есть дерзкий (и глупый) поступок. Действительно, само понятие «концепция» предполагает антропоморфный подход, который не может быть принят в данном случае. Однако экономические приложения этого результата Юма были по большей частью отвергнуты. Возможно, потому, что они ослабляли ту роль, которую понятие равновесия играло в общественных науках, и потому, что Юм не предложил альтернативной исследовательской программы. Или, может быть, потому, что его построения не содержали отчетливого утверждения об индивиде как созидателе условий своего собственного существования.
И хотя эта точка зрения не слишком отличается от того, в чем видит свое назначение нормативная экономическая наука и сегодня (достижение общих целей), именно в XVIII в. стало очевидно: для того чтобы помогать государю увеличивать его богатство и власть, усилия должны направляться к открытию вечных (объективных) законов обмена, производства и распределения, определяемых природными явлениями (и схожих с этими законами). В то же самое время делу определения «справедливого» состояния дел и последующему приближению к такому состоянию должны были помочь рассуждения об «инстинктах добродетели» (существовавшая тогда версия закона природы), с тем чтобы распознавать ситуации, когда человеческая иррациональность не позволяет природе следовать своим путем, обеспечивая желаемые результаты. Этот путь, ведущий к цели, должна была указать религия.
«Естественный ход вещей не может быть совершенно изменен его [человека] слабыми силами… религия укрепляет естественное чувство долга. Вследствие этого, глубоко религиозные люди вообще вызывают большее доверие к своей честности» [Smith (1759), 1982, p. 168], [Смит, 1997, с. 170, 172].
Эта установка ученого объясняет, почему классическая традиция не предусматривает существования частных дисциплин, на которые подразделялась бы общая экономическая теория [34] : все экономические проблемы по необходимости находят место в терминологической системе общего (естественного) равновесия,
34
Согласно «Journal of Economic Literature», по состоянию на май 2010 г. экономическая наука подразделялась на 19 крупных разделов, в которые были сведены 116 частных дисциплин. Хотя некоторые из этих разделов и частных дисциплин в действительности не входят в экономическую теорию в собственном смысле слова (например, экономическая история, городское планирование, эконометрика), степень фрагментации и корректно определенной экономической науки остается весьма существенной.
Воззрения XVIII в. проливают свет также и на ту роль, которую играла доктрина laissez faire, название которой, хотя и восходит к реакции Тома Лежандра на политику государственного вмешательства Кольбера, но в большей степени отражает настоятельное стремление де Гурнэ, требовавшего, чтобы природе позволили свободно следовать своим путем [35] . Заключительное замечание (последнее по порядку, но, возможно, первое по важности) состоит в том, что такой взгляд на равновесие, сложившийся в XVIII в., объясняет, почему экономическая наука и в XIX в. сохранила это понятие (гипотетическое идеальное естественное состояние), и почему при реализации мер экономической политики становились все больше востребованными в качестве необходимых и оправданных такие способы восстановления «стабильности», которые требуют действий по ограничению, исправлению и наказанию в случае отклонения от известного и идеального состояния дел. Иначе говоря, первоначально под равновесием понималось некое естественное состояние человеческих обществ, правила функционирования которых были схожи с законами мира природы (т. е. с законами механики), так что попытки изменить их неизменно вызывали лишь неодобрение. Таким образом, применительно к экономической проблематике естественный порядок (равновесие) представлялся проблемой, имевшей долгосрочное измерение, так что научный интерес по необходимости концентрировался на долгосрочных характеристиках цен и производства, с особым упором на распределение дохода. Последствия этого мировоззрения мы, конечно же, пожинаем и сегодня. Так, например, и классическое, и неоклассическое определение конкуренции базируются на идее статического равновесия, т. е. точки пространства производственных возможностей, в которой показатель богатства достигает максимума. В соответствии с этой идеей фактически никто ни с кем не конкурирует, все заняты лишь выживанием, главная цель состоит в том, чтобы избежать убытков, а инновации представляют собой скорее плод инстинктивных действий, чем результат поиска и освоения новых возможностей получения прибыли [36] . Эта доктрина также отвергает представление о конкурирующих производителях, стремящихся удовлетворить чьи-то потребности (т. е. спрос покупателей). В действительности эта статичная концепция равновесия представляет собой тот самый принцип, который сегодня вдохновляет деятельность антимонопольных органов, выступающих в одно и то же время регуляторами, судами и исполнителями решений.
35
См. [Schabas, 2005, p. 49], более общий взгляд изложен Кейнсом в [Keynes, 1926] ([Кейнс, 2007а]). Де Гурнэ (1712–1759) внес многообразный вклад в экономическую науку, он предвосхитил концепцию распределенного знания Хайека, понятие добродетельного инстинкта торговли, в значительно большей степени популяризированное Смитом, а также феномен погони за бюрократической рентой, присущий организованным группам заинтересованных лиц (группам интересов).
36
В отличие от авторов XVII в. Адам Смит предпочитал использовать для характеристики движущего мотива экономической деятельности человека понятие инстинкта, а не прибыли. Этот выбор можно объяснить его стремлением продемонстрировать, что свободный рынок добродетелен, поскольку представляет собой результат индивидуальных добродетельных (данных природной) импульсов. Оправдать жадность было бы трудней, и это могло бы поднять вопрос о роли купцов, т. е. тему, которая оставалась весьма деликатной и в конце XVIII столетия. В итоге если экономисты XVII в. думали, что ориентация на прибыль представляет собой фактическое принуждение к поддержанию естественного порядка, то, согласно Адаму Смиту, главным источником является присущая людям добродетель. См. также ниже раздел 2.4.
Итак, с конца XVII в. и до так называемой маржиналистской революции 1870-х гг. сущность и содержание экономической науки имели в высшей степени стандартизированный облик, так что экономисты представляли собой однородную массу: они имели одинаковую точку зрения на предмет своей науки. Конечной целью экономической теории было понимание правил и последствий взаимодействий, имеющих место между индивидами, а также научение тому, как получить общество, которое работает должным образом [37] , а именно в котором обеспечивается стабильность местных сообществ, отличающихся и удерживаемых вместе «приятностью взаимной симпатии» [38] , с одной стороны, и в котором обеспечены интересы, материальная выгода и власть политического органа (государя или государства) – с другой. Неудивительно, что в течение столетий в общественных науках равновесие было общепризнанной концепцией. В частности, экономическая наука лишь эпизодически проявляла случайный интерес к индивидуальному поведению и в еще меньшей степени – к личному потреблению. Центральное место – практически до самой середины XIX в. – на сцене науки занимало производство: «Политическая экономия… не занимается вопросами потребления богатства, не считая того, что потребление в ней признается неотделимым от производства или от распределения. Нам неизвестна какая-либо отдельная наука, предметом которой являются законы потребления богатства: возможно, эти законы являются лишь законами человеческого наслаждения. Политическая экономия никогда не рассматривает потребление само по себе, но всегда лишь с целью исследовать, каким образом разные виды потребления влияют на производство и распределение богатства» [39] .
37
Более детально ситуация обрисована в работе [Schabas, 2005], где показано, что экономистов, работавших до Рикардо, отличала приверженность доктрине естественного порядка, регулируемого Провидением, тогда как авторы периода после Рикардо полагали, что естественный порядок подчиняется законам, продиктованным таким свойством природы, как редкость.
38
Этими словами воспользовался Адам Смит для объяснения феномена сотрудничества (см. Smith (1759), 1982], [Смит, 1997, с. 35 и др.] Глубокий анализ понятия симпатии и некоторых приложений для общественных взаимодействий см. в [Holler, 2006].
39
Дж. Ст. Милль, цит. по [Jaffe, 1976, p. 516], [Жаффе, 2015, с. 72]. Вопреки распространенному мнению, противоречащие одно другому упоминания невидимой руки у Адама Смита также не имели никакого отношения к усилиям человека, направленным на увеличение потребления и богатства, что, однако, не останавливало его от предположения, согласно которому большинство людей в конечном счете ведут себя подобно машинам (что в сегодняшней терминологии трактуется как «отчуждение»), и что только государственное образование может восстановить человеческое достоинство. См. [Smith (1776), 1981, pp. 781–784], [Смит, 2007].
Разумеется, какие-то различия все же существовали, существовали даже разногласия. Например, Джеймс Стюарт и Адам Смит выдвинули теорию ценности (ошибочную), противостоящую теории ценности Фердинадо Галиани, Этьена де Кандильяка и Анн-Робера Тюрго. Воззрения Давида Юма на деньги отличались от концепции денег Ричарда Кантильона. Сторонники свободной торговли частенько оспаривали утверждения меркантилистов и предлагавшиеся ими эмпирические решения, варьировавшиеся от страны к стране. Адам Смит и Давид Рикардо считали, что экономический рост представляет собой ценность, тогда как другие экономисты, такие, например, как Джон Стюарт Милль, считали экономический рост неизбежным злом. Разные авторы также рисовали разные картины будущего. Жан-Антуан Кондорсе был довольно оптимистичен, Давид Рикардо предлагал более мрачную перспективу, тогда как Адам Смит и Томас Мальтус часто давали неоднозначные оценки будущего и порой противоречили сами себе [40] .
40
Например, в первом издании книги Мальтуса «Опыт о законах народонаселения», вышедшем в 1798 г., бедность объяснялась как результат человеческой страсти к деторождению, а не как следствие дурных социальных условий (точка зрения Кондорсе и Уильяма Годвина). Однако во втором издании 1803 г. Мальтус в значительной мере переработал свою аргументацию.
Однако для наших целей более важно, что эти различия обычно сводились к разнице личных точек зрения, представляя собой не более чем разницу во мнениях, а не несовпадение научных результатов, выработанных разными школами мысли, и не радикально конфликтующие описания человеческой природы и общества [41] . Иначе говоря, общая цель экономико-теоретического исследования принималась, в сущности, как данная и эволюционировала постепенно, почти неосознанно, почти не встречая открытого несогласия.
41
Концепция природы человека и человеческой социальности, предложенная Мандевилем в его «Басне о пчелах», была одним из немногих примечательных исключений (в момент опубликования эта работа вызвала нешуточный скандал). Сказав, что человек может быть злым, он поставил под сомнение моральные основания индивидуального поведения, породив «серую зону»: может ли порок быть принят в качестве общего блага? Может ли быть признанным общественное соглашение, если намерения его участников не являются добрыми? Нужно ли запрещать благонамеренное вмешательство [в исполнение такого соглашения] на том основании, что, скорректировав недолжное поведение индивидов, такое вмешательство исказит общественное благо, полученное в результате соглашения? Справедливости ради нужно сказать, что понятие об индивидуальном зле, ведущем к общественному благу, не было вполне новым. Оно встречается в работах Джона Хьютона в начале 1680-х гг. и затем у Дадли Норта несколькими годами позднее. В работах этих последних двух авторов была также предложена динамическая концепция экономики, содержавшая конкуренцию и предпринимательство. К сожалению, в концепциях общества Мандевиля (как и Смита) мы не находим этой концепции.