Рынки, мораль и экономическая политика. Новый подход к защите экономики свободного рынка

Коломбатто Энрико

Вторая возможность сформулировать новый экономико-теоретический подход появилась в конце XIX столетия, когда общество стало пониматься как продукт человеческой деятельности, а не как произведение божественной воли. В частности, в экономической теории поиски естественного равновесия были заменены попытками получить «научное» (т. е. математическое) определение общего экономического равновесия в терминах цен и количеств, устанавливаемых посредством актов выбора экономических агентов. Возможность такого построения была обеспечена маржиналистами, которые должным образом определили понятие редкости и ввели понятие спроса, и, в частности, теми из них, кто следовал за Вальрасом, создавшим концепцию совершенной экономики и определившим ее свойства в гипотетически статичном состоянии, названном им состоянием «эффективного равновесия». По-настоящему революционный момент у маржиналистов состоял в том, что равновесие утратило свои коннотации с «природным состоянием» и быстро превратилось в нечто, сотворенное

людьми, проделав тем самым путь от естественного равновесия к рукотворному, от почти божественного порядка к обществу, созданному людьми, от человеческой деятельности, движимой инстинктами и пристрастиями, к рациональному поведению. Поэтому не следует удивляться тому, что элементы маржинализма, которые привлекли наибольшее внимание, – требование Вальраса использовать математику [51] , а также, в несколько меньшей степени, обращение Джевонса к забытым идеям Госсена, – оказались связанными с их способностью к развитию в технократическом, конструктивистском направлении, тогда как другие, столь же важные новаторские элементы маржинализма, созданные Менгером, – концепция экономической динамики, особая роль предпринимательства, значение неопределенности, а также ряд прорывов в области методологии, включая субъективизм, – остались почти незамеченными. Нельзя сказать, что игнорирование менгеровского вклада не встретило никакого сопротивления, но оно было недостаточным, чтобы развернуть течение вспять, и на протяжении второй половины столетия это сопротивление только ослабевало.

51

Маркионатти доходчиво объяснил, что «Вальрас рассматривал экономическую теорию как физико-математическую науку, подобную механике» (см. [Marchionatti, 2007, p. 303]). Он же обосновал тезис, согласно которому вальрасовская версия маржинализма была немедленно скорректирована Эджуортом, Маршаллом и Парето. Они считали математику инструментом для придания большей ясности теоретическим высказываниям, но вместе с тем предупреждали о том, что «фундаментальную часть сложных проблем реальной жизни нельзя постичь посредством совокупности уравнений» [ibid., p. 304].

Иными словами, маржинализм одержал победу над классической школой не только потому, что наконец-то позволил разработать теорию спроса, но также и потому, что обещал сделать экономические исследования подобными исследованиям в физике и превратить экономистов-теоретиков в социальных инженеров. Соответственно, вместо того чтобы извлечь из маржиналистской революции методологические уроки, экономисты предались приятной иллюзии, что они будто бы нашли ключ, который позволит им успешно открыть закрытый для них ранее сциентизм и, коль скоро спрос более не является экзогенным, разрешить проблему равновесия (которая в конце концов превратится в проблему, которую должны решать демографы) [52] . Субъективизм не исчез, но его выводы де-факто свелись на нет из-за того, что этот подход применялся к типичному индивиду, о котором мы говорили в предыдущей главе. Субъективизм ни в коей мере не рассматривался как главный элемент оснований нового направления экономической мысли.

52

Объективистская теория ценности оставляла равновесие неопределенным, так как одних только цен на конкурентном рынке при постоянной отдаче от масштаба было недостаточно для того, чтобы определить количества. Эту проблему можно было игнорировать, предположив, что спрос сводится к средствам поддержания жизни. Однако, если уровень жизни индивидов превышает уровень физического выживания, наличие теории спроса приобретает критическую важность. Согласно работе [Maddison, 2005], в 1820–1870 гг. в Западной Европе ВВП на душу населения увеличивался примерно на 1 % в среднем за год, т. е. рос весьма примечательными темпами по сравнению с предшествовавшими столетиями.

«Вальрас дошел до концепции предельной полезности и метода ее использования для выведения теоретической кривой спроса только после того, как четко сформулировал математическую теорию системы взаимосвязанных рынков. <…> Леон Вальрас стремился завершить свою модель конкурентного рынка, а не изложить теорию субъективной оценки потребительских благ» ([Jaffe, 1976, pp. 513, 515], [Жаффе, 2015, с. 69, 72]).

2.6. Синтез Кейнса и кейнсианцы: от долгосрочного периода к краткосрочному

Вальрас и Менгер предложили два различные варианта маржинализма. Версия Вальраса полностью соответствовала классической традиции – в том смысле, что он концентрировался на проблемах долгосрочного периода. Он анализирует прежде всего состояние общего равновесия (в статике), которое достигается в условиях, которые предполагаются совершенными и постоянными, при нулевых транзакционных издержках. Версия Менгера, напротив, знаменует полный разрыв с традицией, поскольку

она фактически отрицает необходимость понятия равновесия (отличного от названия, используемого для описания состояния «очищенного», т. е. сбалансированного рынка) и релевантность долгосрочного периода. В частности, с точки зрения Менгера, долгосрочное состояние может пониматься как последовательность краткосрочных ситуаций, в которых экономические агенты непрерывно корректируют свои предпочтения и пересматривают выбираемые ими варианты. Иначе говоря, долгосрочное состояние может быть описано как временной промежуток, в течение которого экономические агенты производят свои информированные догадки, с тем чтобы оценить потоки затрат и выгод, вызванные их действиями в текущий момент времени.

Как было отмечено выше, Менгер проиграл интеллектуальную битву, победу в которой одержали амбиции конструктивистов, желавших превратить экономическую теорию в естественную науку, способную создавать счастье и богатство научным образом. К тому же реальная действительность вскоре сбила с ног последователей Вальраса. В попытке объяснить безработицу и стагнацию в 1920-е (преимущественно в Европе) и в 1930-е гг. (по всему миру) профессиональное сообщество экономистов выбрало альтернативный путь, приняв в качестве истинных четыре положения, сформулированные Кейнсом.

1. Экономический рост, имевший место в пятидесятилетие, предшествовавшее войне, был объявлен уникальным явлением, «счастливым веком, <…> экстраординарным эпизодом в экономической истории человечества». Этот эпизод базировался на накоплении капитала, которое было возможным вследствие неравенства в распределении богатства, перманентного увеличения предложения сырья и сельскохозяйственной продукции [53] , и того обстоятельства, что ранее инвестиционные решения определялись ограниченным числом знающих и профессионально компетентных лиц, пользовавшихся преимуществом уникальных условий.

53

Кейнс прямо указывает на новые ресурсы, ставшие доступными вследствие колонизации и значительные объемы предложения продовольствия, сделавшиеся доступными в Америке и России ([Keynes, 1920, pp. 22–25], см. [Кейнс, 2007a, с. 474–476]).

2. Эта замечательная система для своего роста нуждалась в двойном блефе, или двойном жульничестве. С одной стороны, трудящиеся классы принимали… ситуацию, при которой могли назвать своим собственным очень маленький кусок пирога, для производства которого должны были сотрудничать они, природа и капиталисты. А с другой стороны, капиталистическим классам позволялось называть своей лучшую часть пирога и теоретически они были свободны потреблять ее, хотя имелось негласное условие, согласно которому на практике они будут потреблять лишь ее малую часть.

3. С началом Первой мировой войны эта система исчезла. Война сделала возможности для потребления явными для всех и многим показала тщетность воздержанности. Таким образом, блеф вскрыт и теперь работающие классы могут больше не воздерживаться от потребления в прежних масштабах, а капиталистические классы, не доверяя более будущему, могут в более полной мере стремиться к наслаждению возможностью потреблять по своей воле столько, сколько возможно.

4. Финальным этапом этого процесса стала материализация идеи классовой борьбы. «Присоединяя народную ненависть против класса предпринимателей к тому удару, который нанесен уже общественному порядку насильственным и произвольным нарушением принятых в обществе обязательств и прочного равновесия богатств, которое есть результат падения ценности денег, эти правительства в скором времени сделают невозможным продолжение социального и экономического порядка XIX в.» [Keynes, 1920, chapter 2 and 6], см. [Кейнс, 2007a, гл. 2 и 6, цитата на с. 588].

Шумпетер, читая страницы данной работы Кейнса, внес свой вклад в это умонастроение: «Быстро исчезали те условия, при которых предпринимательское лидерство было способно обеспечивать успех за успехом, двигаясь вперед, как это было в период быстрого роста населения и изобилия возможностей для инвестирования, вновь и вновь создававшиеся технологическим прогрессом… Но теперь, в 1920 г., этот импульс исчез, дух частного предпринимательства поник, инвестиционные возможности исчезли» [Schumpeter, 1946: 500–501].

Иначе говоря, анализ, осуществленный Кейнсом, привел профессиональное сообщество экономистов к тому, что они начали считать довоенный экономический рост исключением, стагнацию – правилом, а кризис – следствием демагогии и плохой правительственной политики (в особенности, печатания денег). Поведение во время кризиса и те трудности, на которые наталкивается процесс стихийного восстановления, могла бы объяснить «психология общества». Иначе говоря, согласно точке зрения Кейнса, капитализм испытывает воздействие присущих ему сил распада – его собственный успех сделал рынок капитала доступным для невежественных и склонных к резким движениям масс, поэтому экономика стала беззащитной перед «нестабильностью человеческой природы», перед непостоянными и непредсказуемыми инстинктами (животный дух), перед восприятием и ожиданиями состояния «политической и социальной атмосферы».