Рынки, мораль и экономическая политика. Новый подход к защите экономики свободного рынка
Шрифт:
3.3.3. Полезна ли индивидуальная рациональность?
В предыдущем разделе показано, что мы склонны считать сутью человеческой деятельности именно осознанность, а не рациональность. Более того, мы полагаем, что именно это априорное аналитическое суждение лежит в основе наук о человеке (Sciences de l’Homme), как французы изящно назвали дисциплины, относящиеся к сфере наук об обществе [90] . Разумеется, это же относится и к экономической теории, когда она имеет дело с индивидуальным поведением в условиях редкости. Мы не отрицаем того, что человеческая деятельность зачастую бывает подчинена логике затрат и выгод. Когда индивиды принимают решения, они действительно ранжируют различные варианты и часто пытаются построить нечто вроде матрицы выигрышей, в которой находят отражение различные события и исходы. Тем не менее мы убеждены в том, что это еще далеко не всё, – человеческая деятельность может иметь экономические последствия и в тех случаях, когда в картине происходящего присутствует элемент нерациональности, поэтому вряд ли можно утверждать, что нерациональное поведение выпадает из сферы экономического. Так, например, национализм или религиозный фундаментализм может быть причиной того, что индивид отказывается от приобретения каких-то товаров на том основании, что их продает иностранные поставщики или «язычники», даже если они поставляют ровно то, что ему нужно, и по более низкой цене, чем другие. С другой стороны, можно вспомнить о бойкоте южноафриканских товаров, объявленном в 1980-е гг. в знак протеста против политики апартеида. Во всех этих случаях обмен не является результатом решения задачи на максимизацию ценности и цены товаров (точка зрения мейнстрима). Вопреки этой точке зрения акт обмена включает в себя психологические и
90
Как будет понятно из материала этого раздела и последующих глав, различение рационального и иррационального поведения в действительности вводит в заблуждение, так как значительная часть человеческой деятельности совершается вследствие наличия деонтологического начала, или на основе деонтологических принципов. Случаи такого поведения обычно и правомерно рассматриваются как нечто, лежащее вне рациональной деятельности, поскольку деонтологические принципы представляют собой правила, которым следуют вне зависимости от ситуативной потребности, тогда как рациональность подразумевает подход, который можно назвать «в зависимости от ситуации». Однако моральные стандарты с необходимостью лежат также и вне сферы иррационального, под которой принято понимать эмоции и страсти. Общий вывод Фрэнка (см. [Frank, 1988]), согласно которому рационально быть иррациональным, может служить прекрасным примером неоднозначности, порождаемой этим самым распространенным способом структурированного описания человеческого поведения.
Можно ли на этом основании утверждать, что экономисту-теоретику было бы лучше забыть о рациональности, этом источнике терминологических проблем, не дающем никаких решений? Дело обстоит не вполне так, потому что существуют ситуации, в которых роль осознанного нерационального поведения (направляемого эмоциями или моральными императивами) минимальна [91] , а детерминизм преобладает (или должен преобладать). Например, так бывает, когда деятельность делегируется лояльным посредникам, которые, как предполагается, должны либо углубить сотрудничество в ходе исполнения своих контрактов (или сократить издержки обмена), либо должны обеспечить достижение специфических целей, как это имеет место в случае менеджера компании или управляющего личными активами. Однако в этих условиях парадигма личной рациональности более не является аналитическим инструментом, представляя собой параметр отбора при тестировании.
91
Иррациональное поведение может получить место в картине мира, основанной на предположении о рациональности, в лучшем случае если оно представляет собой случайные и кратковременные отклонения, не затрагивающие наблюдаемые совокупности систематическим образом. Поэтому неудивительно, что мейнстрим формулирует произвольные утверждения о функциях полезности экономических агентов и трактует все отклонения от ожидаемого поведения как результат воздействия иррациональных элементов. Решение, предлагаемое австрийской школой, опирается на более общие допущения о том, чт'o делает человека счастливым, а что нет. В обоих случаях, однако, экономическая теория либо превращается в упражнения по прогнозированию из разряда «что если» (что делали бы люди, будь они полностью рациональными?) или в попытку объяснить поведение человека в предположении, что эмоции и моральные ценности не играют сколько-нибудь значимой роли, либо вообще отказывается от какого-либо учета существования поведения, не соответствующего определению иррациональности, данному экономистами-теоретиками.
Подытоживая изложенное выше, можно сказать, что с понятием индивидуальной рациональности можно работать, если создать такие эмпирические приемы, которые позволяли бы устанавливать, ведут экономические агенты себя так, как ожидалось (т. е. в соответствии со стимулами, задаваемыми правилами игры), или же их поведение отклоняется от ожидаемого – то ли потому, что вести себя рационально невыгодно (что говорит о плохо спроектированных правилах), то ли потому, что агенты неспособны к рациональному поведению несмотря на желание ученых-обществоведов. Глядя на проблему под таким углом, можно утверждать, что постмаржиналистское стремление объяснять индивидуальное поведение на самом деле представляет собой попытку смоделировать, что делали бы люди, если бы они поступали в соответствии с более или менее произвольно определенной функцией полезности, и, что более важно, если бы они проявляли постоянную склонность к игнорированию честности, деонтологических принципов, доверия и сотрудничества. Но это тоже, разумеется, является лишь ограничениями данного методологического выбора.
Возможно, не случайно, что когда экономисты мейнстрима, воспринимая самих себя чересчур серьезно, создают организации для проведения в жизнь экономической политики, призванной компенсировать нерациональное поведение и таким способом получать «оптимальные» результаты, то на самом деле они подрывают бесценные компоненты личности человека, такие как доверие и честность. Говоря это, мы не отрицаем, что нарушение доверия и ложь ведут к ущербу, который можно определить количественно. Однако мы хотим подчеркнуть: если источником доверия и честности является моральный кодекс, не имеет смысла задумываться о цене, при которой подобные поведенческие правила могут быть нарушены. Ведь если лицо, отвечающее за разработку и реализацию экономической политики, вводит некую систему регулирования (формальные правила, подкрепленные значимыми санкциями), то нарушение доверия и поведение, противоречащее нормам морали, получают цену (в размере ущерба от санкций) и де-факто становятся признаваемыми, поскольку известна цена, которая может быть уплачена [92] . Иначе говоря, в отсутствие подобной политики имеют место ситуации, когда не существует никакого размена между рациональным действием и нарушением деонтологического принципа: «…вы не должны лгать, поскольку лгать плохо всегда, вне зависимости от чего бы то ни было». Однако, если такая политика существует, ложь больше не является чем-то, что категорически исключено – она становится просто очень дорогой вещью. В этом случае выбор между тем, говорить ложь или правду, становится всего лишь вопросом рационального выбора, и разрыв между рациональностью и осознанностью уменьшается. Короче говоря, и это звучит парадоксально, наличие значимой разницы между осознанностью и рациональностью делает почти неприемлемой разработку и реализацию мер экономической политики, относящихся к регулированию. Вместе с тем, как только политика возникла, она вносит свой вклад в ликвидацию указанной разницы, делая регулирование обоснованным.
92
См., например, [Gneezyy and Rustichini, 2000], [Cardenas et al., 2000], [Fehr and List, 2004].
3.3.4. Социальная и групповая рациональность
Если концепция рациональности не является удовлетворительной ни в рамках объяснительной, ни в рамках нормативной парадигмы, и если она не подходит для работы с экономико-теоретическими проблемами, порождаемыми индивидуальным поведением, то что можно сказать о пригодности этой концепции в контексте социального взаимодействия? Можем ли мы принять концепцию осознанности для уровня индивидуального поведения и тем не менее выдвинуть довод в пользу рациональных взаимодействий в рамках какой-то общности людей?
Ответ и на этот вопрос тоже в конечном счете зависит от нашего понимания человеческой природы. Сегодня экономисты-теоретики полагают, что индивиды, вообще говоря, являются эгоистами. Как указывалось ранее, мейнстрим со всей определенностью признает, что эгоизм может быть преодолен либо по стратегическим соображениям [93] , либо потому, что перевесит генетический интерес, и приоритет будет отдан благополучию и репродуктивным шансам чьих-то генов [94] . Но так или иначе, в целом экономико-теоретическое научное сообщество пока что придерживается предположения об имманентной эгоистичности человека (принцип «вначале я») и ограничивает применимость упомянутых стратегических и генетических гипотез остаточными явлениями, т. е. фрагментами реальности, не объясненными «обычной» теорией. Экономисты, занимавшиеся этой проблемой, разработали для описания данной конкретной ситуации ряд специальных «стратегических» моделей с тем, чтобы пролить свет на явление, объяснить которое не помогли более простые теоретико-игровые конструкции. Генетические факторы обычно объединялись с другими и фигурировали в составе суммарной «статистической ошибки» вместе с инстинктами, ошибочными психологическими побуждениями
93
Выгоды могут быть иллюзорными, если принять во внимание реакцию другой стороны, так что более предпочтительным может оказаться квазиоптимальное решение (a second-best solution).
94
См. [Williams, 1966] и [Dawkins, 1976]. Разумеется, эти «отклонения» также содержат несколько явлений, дорогих сердцу экономиста-теоретика, специализирующегося на бихевиористской экономике.
Имеется, однако, и альтернативный взгляд на феномен социальной рациональности. Этот подход подчеркивает значение той компоненты человеческого поведения, которая связана с наследственностью, и утверждает, что индивиды представляют собой продукт эволюционного процесса, являющегося неотъемлемой частью процесса генетического наследования, возможно дополненного процессом усвоения опыта [95] . Это генетическое наследие включает в себя несколько элементов, но для наших целей нужно выделить три из них: а) индивиды склонны увеличивать свои шансы на успех посредством проживания в группах (противоположный выбор – изолированное проживание); б) основой групп является сотрудничество, которое может быть укреплено формальными и неформальными правилами; в) обычно бывает выгодно стремиться сделать нечто, если цель получила одобрение группы. Если партнер реагирует так, как это ожидалось, создаются новые элементы благосостояния, но, даже если дело провалилось вследствие недобросовестности, обмана или небрежности партнера, репутация инициатора действия в группе все равно укрепляется, и групповая солидарность может отчасти компенсировать причиненный ущерб.
95
Эта точка зрения отсылает нас к той роли, которую родители, друзья, коллеги и те, кто воздействует на общественное мнение, играют в формировании наших деонтологических принципов и – в более общем плане – нашего поведения.
Если взглянуть на проблему под таким углом, то концепция социальной рациональности больше не кажется пустой. На самом деле имеются три разных значения этого понятия, в соответствии с которыми экономической политике можно придать различное содержание. Можно следовать ортодоксальному подходу и считать, что целью социальных взаимодействий является получение заданного набора последствий, так что социальная рациональность фактически означает инструментальную рациональность, необходимую в процессе достижения социально желательной цели. В этом случае разработка и реализация экономической политики берет на себя традиционные функции социалистического государства. Во-вторых, можно отдавать предпочтение эволюционистской интерпретации и полагать, что первичным и вторичным назначением взаимодействия является, соответственно, богатство и благополучие. В этом случае роль экономической политики становится неоднозначной. Можно считать, что сила группы в конечном счете зависит от предпринимательских качеств ее членов, от их склонности к риску, от их умения брать на себя ответственность, от их способности уважать права собственности и воздерживаться от насилия. В совокупности все эти качества определяются как система свободного рынка, однако они же позволяют возникнуть минимальному государству или даже, возможно, патерналистскому государству, которое должно определять, кто из экономических агентов и отраслей станет победителем, а кому суждено оставаться на вторых ролях и поддерживать первых во имя благополучия группы в целом. С другой стороны, приоритет может быть отдан сплоченности группы. В этом случае экономическая политика должна будет принуждать к своего рода обязательной солидарности, позволяющей избежать «социальной напряженности», обеспечивающей гладкое протекание экономических процессов и позволяющей сформировать единый фронт против внешнего агрессора: в прошлом – против завоевателей, сегодня – против успешных конкурентов. В-третьих, может быть избрана более радикальная доктрина, в рамках которой проводится различие между социальной рациональностью и групповой рациональностью, с тем чтобы в конце концов совершенно отказаться от последней. Социальная (или экономическая) рациональность определяет продуктивный обмен, которым заняты индивиды в порядке добровольных взаимодействий. Такое взаимодействие может потерпеть неудачу – либо если институциональные издержки окажутся слишком высоки [96] , а репутационные издержки, наоборот, низки, либо когда ослаблена генетически заложенная склонность к риску, присущему попыткам начать делать что-либо и сотрудничать с другими людьми в условиях плохо определенных формальных правил. В отличие от этой (социально-экономической рациональности) рациональность групповая концентрируется на процессе, посредством которого достигается коллективный результат, а не на процессе, в ходе которого осуществляется обмен. Отказ от концепции групповой рациональности означает согласие с фактом институциональной конкуренции и с тем, что люди больше не принуждаются к использованию институтов, специально созданных для достижения коллективной цели и/или для выполнения закрытого общественного договора [97] . Этот последний вариант, очевидно, тоже согласуется с мировоззрением свободного рынка, в соответствии с которым понятие социальной рациональности в своей основе содержит идею снижения издержек добровольных взаимодействий.
96
См. материал главы 6 (разделы 6.3.2 и 6.3.3).
97
Общественный договор представляет собой соглашение между индивидом и организацией, обслуживающей ряд индивидов (см. [Jouvenel (1945), 1993, ch. 2], [Жувенель, 2010, гл. 2]). Такой договор является «открытым контрактом», если имеет место свобода выхода (и, возможно, также свобода входа). Он называется «закрытым контрактом», если считается принятым по умолчанию (по факту рождения или места жительства), а издержки выхода из него существенно или запретительно высоки. В общем случае теория общественного договора применяется к контрактам закрытого типа (об этом см. также главу 5).
3.4. Следствия из индивидуальной и социальной рациональности
Изложим простым языком выводы из приведенной нами к настоящему моменту аргументации. Разработка и реализация экономической политики предполагает достижение коллективных целей, не зависящих от добровольного обмена между индивидами. Такие цели можно ставить и пытаться достичь, только если не принимать во внимание неопределенность. Более того, такие цели могут признаваться справедливыми, только если они будут основываться на некой разновидности групповой рациональности, либо если априори предполагается, что выбор общества имеет деонтологический приоритет над индивидуальной рациональностью, либо вследствие признания того, что, поскольку индивиды часто способны на внутренне противоречивое, если не саморазрушительное поведение, определенное вмешательство необходимо. В этой связи может быть рассмотрен ряд понятий, проблем и явлений, таких как понятие ограниченной рациональности, проблема безбилетника, такие явления, как альтруизм и культура. Все они рассматриваются в соответствующих подразделах ниже.
3.4.1. Об ограниченной рациональности
Мы уже отмечали, что принцип рациональности подразумевает, что индивиды осуществляют выбор в ситуации, когда они знают об имеющихся у них возможностях и имеют совершенно ясное представление о последствиях своих действий. Однако реальный мир отличается от этой идеальной картины, поскольку в большинстве случаев индивиды предпочитают не приобретать и/или не обрабатывать все данные, необходимые для принятия решения, основанного на полной информации. Это происходит, когда получение информации обходится дорого, или когда ее сбор требует больших затрат времени, или когда данных слишком много и они не могут быть быстро обработаны и поэтому соответствующее действие должно быть отложено. В таких случаях прибегают к совершенно произвольным решениям и полагаются на привычную рутину в качестве средства, позволяющего заменить критерии, руководствуясь которыми можно производить быструю оценку ситуации и действовать в соответствии с ней [98] . Поскольку «ясность» представляет собой стандартный критерий, выработанный в ходе эволюционного отбора [99] , эти правила и поведенческие шаблоны (рутинные процедуры повседневного поведения) обычно просты. «Не трать больше определенного количества денег и времени на получение потенциально пригодной информации», либо «следуй за толпой», «либо доверяй экспертам» (особенно, если это такие эксперты, которых отобрали и благословили средства массовой информации).
98
Токвиль заметил это почти двести лет назад, когда писал об американцах.
99
См. [Schlicht, 1998]), где проводится различие между ясностью (clarity) (критерий, в соответствии с которым выбирается тот или иной инструмент) и выяснением (clarification) (психологическим предпочтением, которое человек отдает определенности).