Рынки, мораль и экономическая политика. Новый подход к защите экономики свободного рынка
Шрифт:
Таким образом, методологический индивидуализм не отрицает того обстоятельства, что социальное окружение (институты) влияет на индивидуальные предпочтения и поведение индивидов. Даже если некто утверждает, что предпочтения не являются предметом экономико-теоретического исследования [76] , действия индивидов на самом деле являются взаимозависимыми. А поскольку взаимозависимость обнаруживает такой факт, как следование данным наборам норм, нет никаких сомнений в том, что методологический индивидуализм по необходимости отводит центральную роль институциональной картине как в статическом, так и в динамическом контексте.
76
[Mises, (1949), 1963, сh. 1], [Мизес, 2012, гл. 1]
В заключение скажем, что трудно не согласиться с сутью индивидуалистической позиции [77] . Но если она принимается, методологический спор неизбежно переходит на следующий этап, который занимает центральное место в дискуссии о рациональности: делает ли индивид то, что он на самом деле хочет делать? Действительно ли он поступает согласно своим собственным интересам?
3.3.1. Рациональность и политическое действие
77
Для полноты картины нужно заметить, что наиболее авторитетные критики методологического индивидуализма подчеркивают, что на индивидов оказывают воздействия социальные явления (например, обычаи и убеждения) и что поэтому невозможно понять индивидуальное поведение, если игнорировать социальные переменные и социальные взаимодействия (см., например, [Hodgson, 2004, p. 16–29]). Радикальным сторонником противоположного принципа – методологического коллективизма – был, конечно, Карл Маркс, имеющий последователей среди представителей политических наук и социологов, но снискавший лишь весьма ограниченный успех среди экономистов. Подытоживая, укажем, что, как нам представляется, все это приводит к терминологическая путанице, в основании которой лежит отождествление природы экономического агента (индивида
Если ответ на этот вопрос положителен, то творцы экономической политики должны, оставаясь там, где они пребывают, сосредоточиться на экономической конституции, на том, чтобы облегчить для индивида целесообразные действия и взаимодействия с потенциальными сторонами сделок. Как мы знаем, такова позиция австрийской школы. Если же ответ отрицательный, то в сферу экономической политики входит вмешательство, осуществляемое с целью сделать экономического агента более счастливым, несмотря на присущие ему недальновидность и противоречивость его убеждений и желаний [78] , либо, выражаясь на экономико-теоретическом жаргоне, несмотря на его ограниченную рациональность [79] . Очевидно, что эта точка зрения отличается от двух разновидностей оправдания экономической политики, представленных в предыдущей главе [80] , поскольку в этом случае целью вмешательства является осуществление того, что делал бы индивид, если бы он действовал, преследуя свои материальные интересы. Иначе говоря, причина ограничения и, возможно, нарушения прав свободного экономического агента в экономике без времени состоит в том, что агент отклонится от ситуации идеального вальрасовского равновесия, в которой исключено приобретение знаний (здесь нет ничего нового, что можно было бы узнать), а нарушение планов индивидов, вызванное неопределенностью, исключено. Таким образом, привлекая понятие иррациональности (ограниченной рациональности), политики апеллируют к стремлению индивида к счастью, исходя из подразумеваемой рациональности (и почти из подразумеваемого общественного договора), в соответствии с которой никто в здравом уме не будет возражать против внешнего вмешательства, которое явным образом улучшает его положение.
78
Стандартное объяснение иррационального поведения еще длительное время после Кейнса включало в себя очевидную глупость, хотя на самом деле это качество мало что объясняет. Сегодня под иррациональностью принято понимать два явления. Ошибочная иррациональность порождается эмоциями, страстями, капризами, темпераментом. Обычно она существует недолго и не демонстрирует единого образца. С другой стороны, существует систематическая иррациональность, которая определяется в терминах деонтологического или генетического отставания в развитии. В первом случае (деонтология) индивид действует против своих материальных интересов, побуждаемый своими идеалами и ценностями. В этом случае политическая деятельность мало что может сделать, если только деонтологические склонности не обнаруживают себя в асоциальном и антисоциальном поведении, нанося явный вред остальным членам общества. Во второй группе случаев (генетические отклонения) считается, что индивид часто думает согласно некоторым автоматическим образцам, унаследованным в ходе длительного и очень медленного эволюционного процесса. Поскольку темп генетической эволюции в последние два столетия был значительно ниже темпов социальных и технологических изменений, цель экономической политики могла бы состоять в заполнении разрыва между поведенческими автоматическими образцами, порожденными устаревшими генетическими структурами, и теми видами поведения, которые соответствуют текущему институциональному и технологическому контексту.
79
Мы считаем, что наиболее приемлемым определении рациональности являются «осознанность и расчет (продуманность)», в противоположность «ориентированное на краткосрочную перспективу поведение эгоистичных индивидов, которые не понимают выгод сотрудничества». К сожалению, хотя недостатки второго определения очевидны, многие авторы называют рациональным поведением «действия, направленные на удовлетворение собственного интереса», не добавляя к этому ничего содержательного. Но потом они развивают свои собственные концепции иррационального поведения, подчеркивая, что даже неконтролируемые и инстинктивные действия часто служат интересам индивида. Типичным примером такого рода литературы является широко цитируемая книга [Frank, 1988].
80
Напомним читателю, что в главе 2 отмечалось, что разработка и реализация мер экономической политики оправдываются тем, что (а) они делают возможным достижение общей/социальной цели, в отличие от интересов эгоистичных индивидов, и (б) экономическая политика выправляет множество предполагаемых провалов рынка.
Надо отдать должное тем немногим авторам, которые отмечали, что дискуссии о рациональности по большей части почти бесполезны, если только это не обсуждение терминологических проблем [81] . Помимо всего прочего, говорится в таких работах, нет никаких сомнений в том, что индивид всегда стремится к увеличению степени своего удовлетворения (максимизирует полезность). Таким образом, чтобы описать тот факт, что условия, в которых индивид доволен, предпочтительнее ситуации, в которой он не так доволен [82] , нет никакой необходимости вводить термин «рациональность» (и «полезность»). Не отрицая наличия у такой позиции определенных положительных моментов, мы считаем, что с ее принятием упускается нечто важное. Как только мы признаем, что индивиды не могут всегда адекватно осознавать ситуацию или выбирать так, чтобы их выгода была максимальной (т. е. что они не рациональны), и как только мы допускаем, что иррациональные действия представляют собой потенциальный вред, который часто действует против интересов человека, о чем в долгосрочной перспективе человек пожалеет [83] , то решение о том, что именно является рациональным, а что иррациональным, действительно становится критически важным. В частности, оно создает цель и мотив для экономической политики, предположительно нацеленной на нейтрализацию иррационального поведения, которое априори считается нежелательным. Очевидно, что в этом случае данное соображение не есть просто проблема терминологии: если целью становится решение социальной проблемы, то принятие этого соображения влечет за собой меры принуждения, например перераспределение или производство «общественно полезных товаров» [84] .
81
Весьма проницательным является соображение Сена, высказанное им в ходе анализа понятия рациональности в [Sen, 1977, pp. 322–323]: «Личный интерес можно определить и таким образом, что вне зависимости от того, что делает индивид, его можно трактовать как действующего в его собственных интересах в каждом отдельном акте выбора. <…> Вы можете быть примитивным эгоистом, восторженным альтруистом или воинственным классовым борцом, но в этом волшебном мире определений вы в любом случае окажетесь лицом, которое максимизирует свою полезность». См. также [Zafirovski, 2003] и [Cowen, 2004], где обсуждается ряд терминологических проблем по данной теме.
82
Заметим, что это утверждение применимо как к мазохистам, так и ко многим альтруистам. На самом деле, агенты, относящиеся к обоим этим категориям, действуют так, чтобы увеличить степень своего удовлетворения. Особой характеристикой мазохиста является то, что его предпочтения противоположны предпочтениям большинства людей (для мазохиста полезность увеличивается, когда он испытывает некоторые разновидности переживания физической боли). С другой стороны, спецификой большинства альтруистов является то, что их удовлетворенность зависит от увеличения полезности не непосредственно для них самих, а для кого-то другого, и зачастую степень удовлетворенности альтруистов увеличивается, когда другие люди ценят и благодарят их. Более подробно см. в разделе 3.4.3.
83
Это, разумеется, представляет собой очевидный патернализм, как при свободном рынке, так и в случае социализма. Свободно-рыночная и социалистическая версии различаются в этом отношении только тем, что последняя учитывает понятие социальной рациональности и тем самым социалистический патернализм согласован с функцией общественного благосостояния. Иными словами, в рамках социалистической версии индивид рационален тогда, когда он учитывает стратегические последствия своего взаимодействия с остальным миром и успешно преодолевает все проблемы, связанные с дилеммой заключенного. В отличие от этой версии свободно-рыночный вариант патернализма предполагает, что благотворность вмешательства связана с предотвращением совершения индивидом значительных по своим последствиям ошибок. Третья версия патернализма связана с историцистской доктриной Шмоллера, согласно которой функция общественного благосостояния является национальной, или националистической. Как отмечалось в предыдущей главе, «молодая историческая школа» подверглась острой критике со стороны Карла Менгера и исчезла вместе со смертью своего основателя и крахом Германской империи.
84
Общественно полезные товары (merit goods) включают в себя услуги, желательные по социальным соображениям, например образование и здравоохранение. Если наличие общественно полезных услуг выступает главным критерием, то экономическая политика очевидно становится социальной (или даже прямо социалистической). Лица, формирующие и реализующие экономическую политику преследуют такие цели, к которым вряд ли будут стремиться индивиды, либо в силу наличия у них «неприемлемых вкусов», либо потому, что они имеют антиобщественные предпочтения и не имеют добродетелей (например, чувства солидарности).
Итак, все дискуссии по проблеме рациональности можно разделить на две части. Первый блок состоит из попыток прояснить, всегда ли цель, которую осознанно преследуют экономические агенты, состоит в увеличении их материального, наблюдаемого благосостояния, даже если они впоследствии жалеют о своем выборе или пересматривают его. Второй блок зависит от ответа на этот вопрос. Если ответ положителен, то рациональность определяет критерий, по которому можно устанавливать соответствие между целями и средствами, между
85
Традиционное значение термина «рациональное поведение» проясняется в [Basu, 2000, p. 37] следующим образом: «В экономической теории лицо считается рациональным, если это лицо, имея соответствующую информацию, выбирает действие, которое максимизирует его цель, в чем бы она ни состояла. Это означает, что, называя лицо рациональным, мы просто-напросто говорим, что такой человек хорошо справляется с выбором действий, ведущих ко всему тому, что он хотел бы максимизировать» (курсив в оригинале). Экономико-теоретический способ описания цели базируется на теории ожидаемой полезности. Альтернативное и менее строгое определение рациональности опирается на понятие логичности (consistency), которое в меньшей степени связано с циклической ссылкой и имеет отношение как к способности стремиться к удовлетворению/полезности (внешняя, или инструментальная, логичность, первоначально сформулированная Юмом в его «Трактате о человеческой природе»), так и к способности человека упорядочивать предпочтения и выбирать между вариантами (внутренняя логичность по Сэвиджу). См., например, [Margolis, 1982], [Sugden, 1991] и [Basu, 2000,p. 39]. Такое понимание рациональности отличается от значения этого слова в классическую эпоху, когда господствующим понятием была добродетель (virtue). См. Аристотель, «Никомахова этика» (Aristotle’s Nicomachean Ethics I, 7 and 13). С другой стороны, наш термин осознанности соответствует тому, что Аристотель понимал под «умышленностью/добровольностью» (voluntariness), [ibid., III, 1].
86
Разумеется, утверждение Фридмена о якобы существующих общих «базовых ценностях» больше не может считаться истинным.
3.3.2. Осознанность
Все сказанное выше опирается на неявное предположение, согласно которому поведение человека в принципе можно отнести к рациональному либо иррациональному и согласно которому вердикт о рациональном или об иррациональном характере тех или иных действий может помочь экономисту-теоретику, снабдив его критериями, которыми можно пользоваться в нормативной экономической теории или при изучении экономической истории. Однако это не единственный способ, с помощью которого можно разрешить этот вопрос.
Хотя у экономистов-теоретиков это заняло некоторое время, они в конце концов догадались о том, что люди стремятся улучшить свои материальные условия и ослабить ограничения, накладываемые редкостью. Они также поняли, что люди делают все возможное, чтобы создать и использовать возможности, позволяющие им стать чем-то иным по сравнению с тем, кем они являются, изменяя свое поведение и открывая новые способы адаптации к окружающей среде и/или модификации этой последней.
Вопреки точке зрения, порожденной концепцией Дарвина, человеческие существа отличаются от других живых существ уже самим наличием этого усилия: «…принципиальное отличие моего пса от каждого из нас состоит в том, что у него отсутствует всякое представление о возможности стать иным по сравнению с тем, кем он является. <…> Будучи людьми, мы также знаем, что в определенных пределах мы можем сформировать то, чем мы будем между текущим моментом и временем нашей смерти, даже если мы полностью учтем стохастические компоненты, присутствующие в показателе продолжительности предстоящей жизни» [Buchanan, 1979, p. 94]. Таким образом, атрибут «осознанность» в его противопоставлении неосознанности, беспамятству, инстинктивным поведенческим механизмам и т. п. обозначает черту, отделяющую человека от прочих видов животных [87] . В основе явления осознанности лежат процессы восприятия и категоризации окружающего мира, а также запоминание [88] . Движущей силой осознанности является желание улучшить материальные или эмоциональные условия жизни, а сама она всегда подчиняется внутренним и внешним моральным ограничениям [89] . Иначе говоря, люди, осуществляющие выбор, не являются просто машинами, которые приводятся в действие генетикой или химией. Они осознают, чт'o именно они делают, и могут решить не делать этого. Как отмечалось выше, выбор может быть результатом логического суждения о затратах и выгодах (синоним рациональности), но он также может быть результатом эмоций, установившейся рутины или деонтологических принципов. Все это может служить мотивом для действия и подсказывать его направление и быть более предпочтительным, чем хладнокровные эгоистические расчеты. Кроме того, эти («нерациональные») факторы вносят свой вклад в принятие решений о том, вступать в обмен или нет, и если вступать, то с кем, воспринимать информацию и знания или нет, и если воспринимать, то в какой степени, применять способности для создания нового знания (инновации и технологический прогресс) или нет, использовать новые возможности (осуществляя предпринимательство) или нет.
87
Мэчен делает шаги в том же направлении («люди – это единственные из живых существ, кто в состоянии понимать моральные требования» [Machan, 2004, p. 12]).
88
См. [Barkow et al., 1992]. Восприятие и категоризация играют ключевую роль в объяснении экономического выбора (поведения). Это именно та причина, по которой, для того чтобы формулировать приемлемые априорные утверждения, экономический анализ должен опирать на психологию. См., в этой связи, разбор некоторых хорошо известных ситуаций, приведенный в [Cabantous and Hilton, 2006]
89
Внутренние моральные оценки определены здесь согласно деонтологическим правилам, которым следует индивид. Внешние моральные оценки связаны с авторитетностью и репутацией, т. е. с теми суждениями, которые выносятся в адрес поведения индивида сообществом. Внутренние и внешние моральные стандарты имеют тенденцию сливаться в нечто единое в глазах беспристрастного наблюдателя. Фигура беспристрастного наблюдателя введена Адамом Смитом, который сформировал этот термин на базе положений «Трактата о человеческой природе» Давида Юма, где автор определил в качестве источников моральных суждений внутреннего человека (inner man, 2.1.11.9—11) и общую меру (common standard, 3.3.1.30). См. [Hume, Treatise ofHuman Nature 1739 (2000a), 1740 (2000b)]. Более подробно концепция беспристрастного наблюдателя обсуждается в данной главе ниже.
Осознанность покрывает куда больший набор действий, чем рациональность, и наверняка гораздо лучше подходит на роль признака, отличающего человека от других земных живых существ. Вообще говоря, общепринятая экономическая теория не отрицает ограниченности концепции рациональности. Однако мейнстрим утверждает, что оперировать с понятием рациональности значительно проще, и что поэтому следует предпочесть именно его. С одной стороны, этот довод говорит о том, что формальные модели (поведенческие стереотипы) достаточно сложно строить даже в парадигме рациональности. Привлечение же концепции осознанности и подавно делает решение этой задачи практически неразрешимым. С другой стороны, требование придерживаться позитивистского научного стандарта вынуждает настаивать на том, чтобы научные концепции характеризовались формальной элегантностью, простотой и прогностической силой. Поскольку парадигма рациональности удовлетворяет этим требованиям (или обещает удовлетворять им), понятие осознанности можно спокойно игнорировать или просто трактовать как остаточное явление (что является весьма удобным).
И все же мы считаем, что подобные возражения не являются поводом для отказа от концепции осознанности, которая может внести существенный вклад в нашу оценку оснований экономической политики. Во-первых (и вопреки аргументации, принятой в литературе, относящейся к периоду после открытий маржиналистов), сдвиг от парадигмы рациональности к парадигме осознанности вовсе не лишает экономическую теорию статуса общественной науки. Однако он ослабляет амбиции, которые требуют превращения экономической науки в естественную, или «настоящую», науку, и вынуждает экономистов становиться скорее «более междисциплинарными», чем «основывать поселения», колонизируя отдаленные области науки. Во-вторых, принцип рациональности обеспечивает твердую основу для занятий экономической политикой, главной целью которой является предотвращение иррационального поведения (ошибочного или антиобщественного понимания заданной теоретико-игровой матрицы выигрышей). В противоположность этому использование концепции осознанности могло бы дать лишь весьма шаткое основание для насильственного вмешательства. Бессознательное поведение значительно труднее доказывается: это требует расследования конкретных случаев, результатом которого будут скорее убеждение, образование и психологическое наблюдение, нежели немедленная разработка и принятие правил. Мы все же полагаем, что возникновение потребности в альтернативном подходе к нормативной экономической теории само по себе не является достаточно веской причиной игнорирования того, что порождает эту потребность.
В-третьих, признание принципа осознанности с необходимостью поднимает вопрос индивидуальной ответственности в том отношении, что чем шире границы легитимных действий индивида, тем резче проявляется понятие индивидуальных свобод и тем больше значение личной ответственности. Если в качестве отличительного признака человека принимается осознанность поведения, то должны быть признаны все разновидности осознанного поведения – до тех пор, пока они не нарушают личных прав других лиц (например, свободы выражения своих взглядов и, в более общем смысле, свободы от насилия и, пожалуй, свободы самосохранения). Если же вместо этого в основу стандарта кладется парадигма рациональности, немедленно обнаруживается существенный разрыв между рациональным действием и человеческой деятельностью. Этот разрыв может быть заполнен социально нерелевантными событиями (мистер Грин иррационально забыл узнать прогноз погоды, промок и подхватил простуду), но может также состоять из предположительно нежелательных действий (например, там могут помещаться отказ от сотрудничества с определенными категориями людей, приобретение страховых полисов на случай катастроф, желание покупать дешевые, но потенциально опасные продукты питания). Этот разрыв формирует идеальную зону для вмешательства регуляторов и «рациональной» мудрости.