Рюссен коммер!

Александрова-Зорина Елизавета

– А где твой багаж?

У Гудрун был мягкий шведский акцент.

– Это все мои вещи, – показала я свою сумку, в которой лежала пачка евро, зубная щётка с пастой и крем для лица, купленные в Лулео.

Гудрун всплеснула руками:

– Ладно, ничего, это всё наживательное, главное, ты в безопасности.

– Наживное, – машинально поправила я.

Мы поехали в отель, который выбрала Гудрун. «Леди Гамильтон» в Старом городе. 1500 крон за ночь, тесный, но уютный номер, на стенах – фотографии короля Карла XVI Густава и кронпринцессы Виктории, на тумбочке – журнал с портретом королевы. «Сильвии опять нехорошо», – перевела мне Гудрун заголовок.

– Моя мать училась с королём в одном классе, – кивнула Гудрун на Карла Густава. –

Он уже тогда был полный идиот.

– Почему вы не отрубите ему голову? – спросила я, падая на кровать. – Ну, в смысле, не отправите в отставку.

– У нас столько проблем, ультраправые, миграционный кризис, кризис левых, уход богачей от налогов… А Бернадоты – они просто фрики. Смешно с ними бороться. Даже нам, левым.

Гудрун одолжила мне свой смартфон, и я выложила в Фейсбук фотографии груди, сделанные в фотобудке на вокзале. Они отсырели и помялись при переходе через границу. Я подробно написала про пытки и отказалась от выбитых из меня показаний. В мессенджере были сообщения от друзей, что Майю и Тетерю поймали, а Феликса – нет. Не удержавшись, пролистала последние новости из России. Освятили ракетный комплекс и провели торжественное богослужение в воинской части. Женщина убила соседскую собаку, чтобы накормить детей, и получила два года условно. Одна охранница убита, три заключённые тяжело ранены: бунт в московском женском СИЗО № 6 вспыхнул после того, как десятки женщин заразились туберкулёзом. Россиянин, работавший на ЦРУ, смог выехать из России вместе с семьёй. Муж отрезал жене нос, заподозрив в измене. В Москве идёт расследование по делу леворадикальных экстремистов. В Мурманской области арестован полицейский, организовавший побег через границу одной из участниц группировки, пошедшей на сделку со следствием.

– Как ты думаешь, я выгляжу трусом? – спросила я Гудрун, отложив смартфон. – Они в тюрьме, а я здесь.

Гудрун села на кровать рядом и обняла меня. От неё пахло цветочной туалетной водой.

– Тебе просто повезло больше. Их поймали, а тебя нет. Ты бы хотела поменять с ними местом? Оказаться сейчас там?

Я вспомнила пакет, надетый мне на голову, клеммы на сосках, крики заключённой, умирающей от рака, жидкий тюремный чай, склизкую кашу, пинки охранников.

– Я готова мыть тут полы и задницы лежачим больным, но в тюрьму я больше не вернусь. Ни на один день.

– Ну, полы мыть совсем не обязательно, – засмеялась Гудрун. – Мы найдём тут тебе работать получше. А пока собирайся, поедем сдавать тебя.

Интересно, что теперь будет с Петькой, подумала я, причёсываясь перед зеркалом.

* * *

Миграхунсверкет, шведская миграционная служба, находилась на станции Сандбюберг, на синей ветке метро, и чем дальше мы отъезжали от центра, тем больше в вагоне появлялось чернокожих мужчин и женщин в длинных одеждах, в чадре, в парандже. На станции Сольна Странд напротив нас сели арабы, он в светлых штанах и куртке, а она – в никабе, с прорезью для глаз, вся в чёрном, без единой полоски кожи.

– Это что за херня? – тихо спросила я Гудрун.

Но она не ответила, сделав знак, что расскажет после.

– Они живут в западных пригородах Стокгольма, в Тенсте и Ринкебю, районах для мигрантов. Русские тоже живут там, ну, русские в широком смысле слова – русские, украинцы, белорусы, узбеки, молдаване. Но их немного.

– А почему женщина одета в мешок?

– Это их национальная одежда. Мы тут в Швеции считать, что люди могут носить всё что хотят.

В большом зале Миграционной службы было шумно. Мягкие кожаные стулья стояли в ряд, словно в кинотеатрах, повсюду были женщины в паранджах и бурках, с орущими детьми на руках, и чернявые мужчины, подпиравшие спиной стены. Мужчин было больше. Гудрун взяла талончик, и нам пришлось долго ждать своей очереди. Я не так себе всё это представляла. Думала, что меня встретят в отдельном кабинете и будут долго, с интересом, слушать о моих приключениях, всё-таки о новых арестах

в России много писала Анна-Лена Лаурен из «Дагенс Нюхетер». Но, затерявшись в шумной, пёстрой толпе, я ощутила себя маленькой, ничтожной и никому не интересной.

– Несколько лет я работала в миссии Шведской церкви, с беженцами и мигрантами, – сказала Гудрун. – Знаешь, важно чувствовать, что ты делаешь что-то нужное. Что сам ты нужен.

Я понимала её, как никто другой. Весь последний год я выходила с одиночным пикетом против политических репрессий, в дождь, снег, солнце, стояла как дура посреди улицы, а мимо шли люди, равнодушно скользили взглядом по портретам политзаключённых, или смеялись, или кричали на меня, или поддерживали, но на ходу, не замедляя шага, по пути с работы домой. Многие спрашивали: «Зачем тебе это нужно?» Наверное, чтобы чувствовать, что делаешь что-то нужное, что сам ты нужен, зачем же ещё.

– Ты больше не работаешь там?

– Одна моя подопечная была гбайя, из ЦАР. Она соврала инспектору, что её приговорить к ритуальному съедению. Переборщила с историей и получила «негатив», отказ в убежище. Другая – женщина из Азербайджана, её дочь был больной, а такие болезни в Баку не лечат. Ещё она была беременна дочкой, а муж заставлял делать аборт, потому что хотел сына. Она тоже немного приукрасить историю, запутаться в деталях на интервью, и её выслали обратно. Третий был афганский парень, Шабир, сирота. Его насиловал родной дядя. Он прикинулся несовершеннолетним, скостил себе четыре года. Его тоже выслали. У нас была связь, но мы скрывали, потому что он врал, что ему нет восемнадцати, и это было совращение несовершеннолетнего.

Я с любопытством посмотрела на Гудрун, но ничего на это не сказала.

– Почему их всех высылают?

– Беженцев много, обычные истории уже никого не трогают за сердце. Все хотят война, политика, преследования ИГИЛ, оторванная взрывом конечность, а остальных не жалеют…

– Европейцы пресытились чужими страданиями?

– Да, да, именно. Как кино. Мелодрамы и трагедии всем уже надоели, зрители просят что-нибудь из другого жанра.

– Меня тоже вышлют? – испугалась я.

– Нет, тебя не должны. Главное, запомни всё, что говорить на дорожном интервью.

Чтобы хоть чем-то заполнить ожидание, Гудрун учила меня шведским словам первой необходимости. Asyl, асюль, – политическое убежище, fristad, фристад, – убежище, asylratt, асюльротт, – право на убежище. После сдачи в «миграхунку», как звали это место русские, полагалась комната в транзитном общежитии, бесплатное питание, удостоверяющая личность пластиковая карта, банковская карта для пособия. Пособие оказалось совсем не таким, как я представляла. В день платили всего 71 крону, столько стоило пиво в стокгольмском баре. Или три буханки хлеба. Или две поездки на метро. Через несколько недель из трансферного общежития отправляли на более-менее постоянное место жительства, если так можно говорить об убежище. В Стокгольме таких мест уже не осталось, и кому везло, отправлялись в Карлстад – четыре часа от Стокгольма на автобусе, а кому нет – в Керуну, за полярный круг. Но это касалось только тех, кому негде было жить. Я могла оставаться в Стокгольме, пока хватало денег.

– На первом интервью ты должна объяснять следователю, зачем ты искать политическое убежище здесь, как сюда попала, обращалась ещё куда-то за убежищем, была ли у тебя шенгенская виза, должна подтвердить свой идентитет. Интервью есть важное, ты должна запомнить, что говорила. Знай, главная задача миграхунсверкет – поймать тебя на ошибке или неправде и выгнать из Швеции.

– Я заучила всё наизусть, я не ошибусь.

– И не общайся с другими беженцами. Они стучат друг на друга. Приезжают к следователям, рассказывать, кто назвал ненастоящее имя, кто похвастался кражей в магазине, кто лгал о том, как добрался сюда. Миграхунсверкет всё это записывает и высылает потом из страны. Причём всех, и стукачей, и тех, кого они предать. О, твой номер, – пихнула меня Гудрун в плечо.