Рыжая племянница лекаря
Шрифт:
Дядюшкины напутствия я выслушивала до глубокой ночи, с тоской вспоминая, как чудесна была наша сегодняшняя встреча с господином Огасто. «Нет, все не может закончиться так просто! – говорила я себе, вздрагивая и чувствуя, как мурашки бегут по всему моему трепещущему телу. – Он почти признался, что любит меня! Иначе зачем бы ему вообще говорить со мной о своих чувствах? Все переменится, и через пару дней мы снова повстречаемся, иначе быть не может».
– Ты слышишь меня, Фейн? – сердился дядюшка Абсалом. – Я сказал, чтобы ты не брала мази из этого ящичка, если к тебе придет кто-то из судомоек или младших конюхов! А вот тот декокт с мятным вкусом – для господина управляющего и его семейства, да ниспошлют
– Да, дядюшка, – покорно отвечала я, видя перед собой только лицо герцога Огасто. – Декокт положен судомойкам, а господин управляющий и без него здоров будет божьим промыслом…
– Да ты никак не ногу ушибла, а голову! – всплеснул руками дядюшка Абсалом в величайшей досаде и принялся заново втолковывать мне, как разность положения слуг в герцогском замке влияет на способы их лечения.
Следующие недели показались мне расплатой за минуты счастья, выпавшие на мою долю. Челядинцы и их родичи, прознав о том, что теперь во дворце можно задешево излечить всякую хворь, при всякой возможности стучались в наши двери. Сам господин придворный лекарь за день принимал пару-тройку пациентов, большую часть времени находясь при госпоже Вейдене. Два раза я осмелилась его побеспокоить – из-за ребенка, посиневшего от удушья, и из-за глубокой нагноившейся раны на ноге одного из охранников, об истории возникновения которой нам так ничего и не сказали, а дядюшка тут же пришел к выводу, что парни от скуки затеяли дуэль. Таким образом, я побывала в покоях герцогини по своему почину, и госпожа Вейдена дважды щедро одаривала меня.
В первый раз она надела мне на палец красивое серебряное колечко, а затем долго смеялась, увидев, что я ужасно сконфузилась – мне вновь довелось почувствовать себя какой-то глупой маленькой собачонкой, которую наряжают в платьица и треплют от умиления.
Во второй раз герцогиня отдала мне свою шелковую косынку, и опять я поцеловала ей руку, покраснев от стыда за то, что обманываю столь добрую госпожу. «Как можно надеяться на то, что господин Огасто обратит внимание на меня, если его супруга так красива и мила? – спрашивала я себя, возвращаясь в свою комнату. – Как можно предать госпожу, от которой я не видела ничего, кроме добра?» Но вскоре голос разума стихал, заглушенный куда более громкой и отчаянной песней, звучавшей в моем сердце, и я вновь исступленно мечтала о том, чтобы вновь увидеть герцога хотя бы издали.
Но, увы, боги словно отмахнулись от моих просьб, посчитав их, наверное, однообразными и настырными, – в моей жизни не случалось ничего, кроме обычных рутинных дел. К виду всяческих фурункулов, лишаев и вросших ногтей я давно уж привыкла за то время, что помогала дядюшке Абсалому, однако теперь они казались мне еще более отвратительными. Иной раз мне думалось, что даже во время наших скитаний я чувствовала себя свободнее и счастливее, но тут же я мысленно задавала себе вопрос: «Хотела бы ты, Фейн, покинуть эту постылую комнату и никогда более не возвращаться в Таммельн?» – и с жаром отвечала на него: «О нет, теперь я никогда не буду счастлива, лишившись возможности видеть господина Огасто хотя бы изредка!»
Дядя Абсалом, которого миновали подобные душевные терзания, блаженствовал, за считаные недели превратившись в наперсника ее светлости, – дамы из свиты герцогини с восторгом выслушивали как его медицинские рекомендации, так и прочие басни, которыми он щедро их потчевал. Я стала замечать, что в дядюшке появился лоск, щегольство, да и плечи его расправились, точно он сбросил разом десять лет. Поблескивающие глаза и масленая улыбка выдавали то, что родственник закрутил роман с какой-то из придворных дам герцогини, быть может, с матушкой Харля, который последнее время отзывался о лекаре его светлости с большой неприязнью.
– Целыми днями угождает госпоже Вейдене, – бурчал мальчишка, помогая мне щипать корпию. – Теперь у матушки и ее пустоголовых подруг только и разговоров – господин Рав сказал вот то, господин Рав пошутил вот так… Тьфу! Наглый бродяга, возомнивший себя невесть кем, – вот кто твой дядюшка! Позабыл свое место!
Я молчала, ведь эти слова напоминали мне, что я и сама метила слишком уж высоко, полюбив господина Огасто, – а в то время я была уверена, что люблю герцога по-настоящему, чтоб до самой смерти больше ни на кого не взглянуть!..
– А что же его светлость? – спросила я словно невзначай. – Много ли времени проводит он со своей супругой?
За все эти дни мне только однажды удалось увидеть герцога из окна, да и то я не была уверена, он ли это или же кто-то из тех самых наемников, о распущенных и жестоких нравах которых меня не уставал предупреждать Харль.
– Хворь его светлости в разгаре, – хмуро ответил юный Лорнас. – Он уже два дня не покидает своих покоев, и пища, которую ему приносят, остается нетронутой. А что же делает господин лекарь? Он продолжает рассказывать скабрезные анекдоты да пришивать золоченые галуны к своему камзолу! Разве не затем твоего дядюшку наняли, чтобы он излечил господина Огасто? Но если ты узнаёшь о приступе герцога от меня, значит, господин Рав ни словом не обмолвился о том, что его пациент совсем плох!
Разумеется, я не призналась Харлю, по какой причине герцог принял на службу лекаря, хоть мальчишка и был моим единственным добрым приятелем во дворце. Но он был болтлив, да еще и дядюшку недолюбливал – откровенничать с ним было бы истинной глупостью.
– Дядя Абсалом не любит обсуждать болезни своих пациентов, даже со мной. Такие заболевания, как у господина Огасто, не лечатся быстро, – ответила я, невольно копируя интонации аптекаря. – Поспешность может оказаться губительной! Да к тому же на носу полнолуние. В это время душевные недуги всегда обостряются, какими бы крепкими микстурами ни потчевали больного.
– Это все потому, что зловредные духи при полной луне пакостят людям с двойным усердием, – заявил Харль с уверенным видом. – А в замке этой нечисти полным полно! Не вздумай ходить в одиночку по дворцу, пока светит полная луна, – непременно встретишь здешнего домового, а у него дурной характер…
– Ты сам-то его встречал? – с насмешкой спросила я.
– Еще чего! – замахал руками Харль. – Зачем мне смотреть на эдакую пакость? Он обычно шныряет по тайным ходам, что позабыты людьми, но на полную луну открыто бродит по коридорам и галереям со своим фонарем, от которого исходит зеленый свет, как от болотной гнилушки. Его логово – в заброшенной Восточной башне. Иногда ночью слышно, как он страшно воет с ее вершины – мороз по коже пробирает! Упаси меня боги с ним встречаться! Достаточно того, что он украл из моего тайника полукрону, а затем срезал с лучшей куртки нарядные пуговицы. Да еще перевернул чернильницу на мои тетради, пустил летучую мышь в комнату матушки, связал шнурки на моих ботинках так, что я едва сумел их распутать…
– Полукрону украл кто-то из твоих дружков, так же как и ты сам украл ее у какого-то лоботряса, – рассудительно ответила я. – Пуговицы отгрызли крысы – их здесь полно, а чернильница опрокинулась из-за сквозняка… Что же до летучей мыши – уж не сам ли ты притащил ее в ваши с матушкой покои, а затем не уследил за нею?
Харль самую малость покраснел, но лишь буркнул что-то неразборчивое в ответ.
– А шнурки у тебя и сейчас запутаны, точно хвост у беса, – завершила я свою речь.
– Домовой существует! – обиженно воскликнул Харль, не выносивший, когда я высмеивала его выдумки, но упорно продолжавший меня ими потчевать из духа противоречия.