Рыжее братство. Трилогия
Шрифт:
— Ты привык брать на себя ответственность за чужую смерть, смерть одиночек, и не осмеливаешься взвалить на плечи бремя обязательств за жизни, за судьбу целого народа? — озвучила я догадку.
Вот теперь мужчина ощутимо вздрогнул, дернул уголком рта и медленно кивнул, соглашаясь.
— Понятно. Но если не ты, то кто? Мы все Собрание Грайолов прошерстили, подходящих кандидатов нет.
— Не думаю, что я лучший из возможных правителей. Страна велика, и Собрание еще не страна, — резонно возразил киллер и полуприкрыл веки. — К тому же теперь, когда восстановлен жернов, все может измениться.
Конечно, с точки зрения записного прагматика и реалиста статистическая вероятность подобного исхода существовала. Если пройтись частым гребнем по селам и
Опять интуиция или магия, все еще не унявшиеся в крови, подсказывали: при всей обоснованности доводов Киз не прав. Артаксар сделал свой выбор, трон и реликвии приняли нового короля, находящегося в отдаленном родстве с династией. Приняли и переделали его под себя — того единственного, кто отважился или просто попал поневоле (не суть важно) в нужное время и в нужное место для очищения оскверненного артефакта. Его, этот выбор, подтвердила властная элита, не рискнувшая воспротивиться происшедшему. От шока ли после явления ужаса в плаще, под давлением моей вдохновенной речи и произнесения титула Служительницы, проникшись трепетом явления Сил, в страхе перед возможным хаосом безвластия — не важно! Киза признали королем, а значит, отступать поздно. Но ему, мучительно сомневающемуся в собственном праве, все еще нужно подтверждение? Что же, обеспечу! Даже просить отдельно в письменном виде не потребуется.
— Хорошо, — миролюбиво согласилась я. — Давай проверять!
Потерла ладони и азартно возгласила:
— Дайте, что ли, руны в руки, погадать на короля!
Люблю этот старый мультик, и фраза из песенки так к месту пришлась, вот и не удержалась от цитаты. Фаль взвился с моих коленей и закрутился в воздухе, светясь от предвкушения. Малютка всегда с искренним удовольствием созерцал рунную магию. Для него она сияла всеми красками мира. И когда заканчивались сласти, он с удовольствием переключался на эстетические радости жизни. Правда, думаю, с большей радостью он совместил бы оба восхитительных процесса. Партер, первый ряд, конфеты и морс прилагаются — вот ключ к простому сильфячьему счастью.
— Перто, кано, манназ, тейваз,укажите нам самого достойного кандидата в короли Артаксара, — назвала я руны и цель, вычерчивая прямо пальцем в воздухе нужные символы, наливающиеся светом. Корябать на камнях плато или пользоваться бумагой и пишущими принадлежностями тут, где магия разлита в воздухе, не было необходимости. Фиолетовый, оранжевый, красный и гранатовый силуэты заплясали перед глазами, а потом руна тейваз,висевшая четко вертикально, развернулась на девяносто градусов, с разгона ткнула в грудь сидящего Киза и исчезла после вспышки. Приложило его изрядно, мужчина скатился с матраса, потирая грудь. Выхваченный серый клинок кинжала, не дающий бликов, хищно ощерился, не находя цели. Фаль заливисто рассмеялся.
— Проверка закончена, результат дан избраннику в ощущениях и физических доказательствах, оформленных печатями-синяками, что является объективной реальностью, — не выдержав, хихикнула я. Уж больно озадаченный видок был у киллера, получившего вторичное подтверждение прав на престол.
ГЛАВА 31
Божественные разборки, или Экскурс в историю
Подтвердивший легитимность король вскочил на ноги. Он как раз собирался то ли что-то спросить в продолжение спора, то ли упрямо возразить, когда мерцавшая по краю печати туманная завеса начала редеть. С нею вернулась возможность созерцания просторов плато, объектов, расположенных на нем, и звуков.
И нам сразу стало не до препирательств, потому как разворачивающаяся сцена могла сделать честь любому самому крупнобюджетному блокбастеру с фентезюшно-романтическим уклоном. Хотя нет, сейчас что-то самые эффектные сцены, ума не приложу, с какого потолка упавши, стали снимать в почти монохромной манере с отливом то в похоронно-серый, то в мрачную синеву, то в трупную зелень. Может, это так оригинально, что спасу нет, только мне, отсталому питекантропу без эстетического вкуса, никогда не принадлежавшему к элите, очень по нраву яркие, сочные, живые краски. Даже, грешна, если чуть сочнее, чем в природе, больше нравится. Я и на снимки стареньких фотоаппаратов-мыльниц поэтому глазеть люблю: немножко сказки они привносят в обыденную реальность, а не триллер с хоррором, как современное кино.
Итак, зрелище за пеленой полностью соответствовало моим эстетическим предпочтениям, а уж угляди его любительницы сентиментальных женских романов, понадобился бы грузовик с носовыми платочками.
«В пустыне чахлой и скупой…» — ну ладно, ладно, посреди каменистого и небогатого на растительность плато, совмещавшего геологические функции с высшей мистической миссией жернова магии — гаранта стабильности и процветания целой страны, а заодно и мира, — возник оазис. Как иначе назвать буйство растительности и цветов, материализовавшееся на камнях, не знаю. И посреди этого цветника стояли двое. Русокосая, пусть и растрепанная, заплаканная, но светящаяся от радости женщина, мертвой хваткой вцепившаяся в темноволосого с полосками седины высокого мужчину в потрепанном плаще из обрывков ткани, будто сшитых на живую нитку. Он обнимал ее так, словно хотел сделать из рук оковы нерушимые и в то же время опасался сжать сильнее, чем можно, свое хрупкое чудо. И пшеничные волосы женщины с каждым мигом наливались чистым золотом сияния, а проседь мужчины темнела до тех пор, пока не обернулась цветом воронова крыла. Женщина смеялась и плакала одновременно, но, что удивительно, светящейся красоты ее лица это не умаляло, скорее напротив. А срывающиеся со щек слезы падали в буйно расцветшую зелень, и та взрывалась новым залпом цветов. Ветер, не бивший в плечо, а мягко обтекавший нас, зрителей, приносил одуряюще сладкий и свежий аромат.
В деве, обнимавшей своего любимого, с изрядным трудом, да и то больше по характерному крою простого платья, пронзительно-васильковому цвету глаз и повадке, я узнала удивительно преобразившуюся Фегору-артефактчицу. Теперь это была не усталая магичка-учительница, засевшая глубоко в глуши и вбивавшая основы артефактного дела в отроков, экзаменовавшая их, порой жестоко, да издавна хранящая память о заветах. Сейчас она была почти невыносимо прекрасна, до боли юна и в то же время вечна, как солнце, небо и вода.
В голосе ее мешались радость, вина и безумное счастье. Эти чувства отражались и в мужчине, которого уже никто не осмелился бы именовать сумасшедшим. Безумие стекло с него грязной тиной, оставив лишь налет усталости путника, бесконечно долго блуждавшего и наконец-то вернувшегося домой. Не к постройке из камня или бревен, но к дому сердца.
Фегора лепетала о своих тоске и горе, о совершенных ошибках и жестокой расплате, о том, что, горя желанием облагодетельствовать мир, забылась и отдала куда больше, чем собиралась, о том, что пренебрегла опасениями любимого и его советами, поспешила и, растратив силу, могла лишь ждать шанса все вернуть и исправить. О том, что стыдилась своего жалкого состояния и не смела показаться возлюбленному на глаза.
А он слушал, слушал ее, а потом сказал в точности то, что я мельком подумала, слушая лепет, похожий на смесь бреда и исповеди:
— Дурочка моя! — и снова крепко-крепко обнял, прощая сразу за все. И за прошлые грехи, и за свою бесконечную боль и печаль.
Вспыхнули, окружая кольцом двоих, бывших единым целым, два брачных ожерелья, подтверждая нерушимость союза. Они застыли, погруженные друг в друга, поглощенные чудом слияния.
Только тогда я (как мои киллеры-телохранители, застывшие столбами, и Фаль — не знаю) смогла отвести взгляд от воссоединившихся после невыносимо долгой разлуки влюбленных, стоящих во все разрастающемся оазисе, и обратить внимание на остальных свидетелей происходящего.