Рыжеволосая девушка
Шрифт:
Мы сидели все вместе за столом и пили какой-то отвар, который Рулант именовал чаем, — цвет у него был зеленоватый. Но он согревал. И облегчил разговор — мы не выпускали из рук чашку и прихлебывали из нее, когда разговор замолкал.
Анни сказала, что она слышала кое-что о наших злоключениях в фелзенском штабе, и мы стали рассказывать ей еще более подробно, чем Руланту, о наших неудачах. Она слушала молча и только переводила с одной на другую взгляд своих серьезных, испытующих карих глаз. Я редко встречала людей, которые бы умели так хорошо слушать… Где-то я читала, что Ленину был свойствен особый дар слушать
Когда мы кончили свой доклад, Анни сказала:
— Не могу сказать ничего плохого об этой организации как о группе Сопротивления… А ты, Рулант?
Рулант покраснел, как школьник, что ему очень шло, и мы все почувствовали к нему еще большую симпатию.
— Ведь вы все три — члены партии… И как таковые получаете от меня распоряжение — временно утихомириться…
Она вдруг рассмеялась, очевидно заметив выражение наших лиц. И ее лицо стало будто свежее и моложе.
— Конечно, — продолжала Анни, — раз вы так долго вели жизнь разведчиков и мстителей, этот запрет может показаться вам неожиданным и даже жестоким… Я повторяю еще раз: временный запрет. Я ведь не могу принимать решения совершенно самостоятельно. На днях вы, возможно, получите дальнейшие указания. Работайте пока с «Де Ваархейд»… Я читаю иногда бюллетени, которые вы вывешиваете… Прекрасная работа, хотя довольно рискованная, конечно.
Мы покашливали, гмыкали, молчали.
— А как же фелзенцы? — спросила наконец Ан, когда молчание затянулось и всем стало неловко.
Анни снова накинула платок на голову, и спокойно завязала его.
— Отправляйтесь к ним и поставьте их в известность. Доложите им о результатах последней операции, а от всех дальнейших поручений откажитесь. Вам поручена газета «Де Ваархейд». И баста.
Она завязала вокруг шеи шаль, надела пальто и простилась с нами. Рулант проводил ее к выходу. Несколько мгновений спустя снова послышались шаги по садовой дорожке и удаляющийся шорох шин.
— Вот тебе на, — сказала Тинка. — Конец теперь нашим вооруженным выступлениям.
— Этим мы обязаны тебе, Рулант, — колко заметила я, когда Рулант вернулся в комнату.
— Что такое? — спросил он, хотя отлично понял, о чем я говорю.
— То, что нам запретили стрелять! — сказала Ан.
Он строго поглядел на нас:
— Послушайте. Все эти ваши операции мне давно уже не нравятся. Анни совершенно права. Надо положить этому конец. В интересах безопасности… Если фелзенцы думают иначе, это их дело. У них могут быть свои соображения.
— Что ты имеешь в виду, Рулант? — спросила я, когда он остановился.
— То, что сказал, — строго ответил он. — А если вы хотите точно знать, то я сразу же скажу вам, что эти люди в Фелзене мне не нравятся, раз они пользуются вашими услугами для своих грязных делишек. Совершенно не нравятся!
— Нам они тоже не особенно нравятся, — пробормотала Тинка. — Но это только… только впечатление… чувство такое. Ведь они все же патриоты.
Рулант ничего не ответил. Его внезапное упорное молчание, его нахмуренный лоб убедили меня в том, что им владеют мысли, которыми он не хочет или пока не собирается делиться. Я подала Ан и Тинке знак, чтобы они тоже помолчали.
На следующий день мы явились в Фелзен.
Когда я закончила доклад, магистр Паули сказал:
— Рассказ полностью совпадает с тем, что мы уже знаем; вы испортили все дело. Поднята тревога во всей гарлемской полиции, потому что вы дали этой женщине уйти невредимой…
Ан, Тинка и я почти одновременно поднялись со стульев.
— Если вам и без того все известно, то для чего же вы заставляете Ханну еще раз рассказывать об этом? — вспылила Тинка.
Паули спокойно поглядел на нее, однако без обычной доброжелательности.
— Потому что я хотел выслушать также и ваш рассказ, — заявил он. — Audi et alteram partem [61] . Я юрист.
61
Выслушай также другую сторону (лат.).
Он глядел на Тинку, а не на меня. Я дрожала от негодования.
— Я тоже немного разбираюсь в юридических фокусах, — заявила я. — Это не имеет ничего общего с выслушиванием обеих сторон. Это ловушка, которой пользуются предприимчивые адвокаты в сомнительных делах… Это не по-джентльменски. А для таких важных господ, как вы, получающих указания непосредственно из Лондона, из Англии, это особенно стыдно.
Я видела, что Паули хотел встать, но он овладел собой. Каапстадт сидел неподвижно, только шрам еще больше дергался. Мэйсфелт язвительно сказал:
— Слишком вы задаетесь… Лучше бы как следует выполняли задания. Нас уверяли, будто вы знаете толк в нашей работе, а вы портите нам одно дело за другим.
Я вскочила со стула. Паули пробормотал какие-то умиротворяющие слова.
— Каждый может потерпеть неудачу, — сказала я. — Мы всякий раз рисковали своей жизнью… ради авантюр, которые мне представляются теперь все более бессмысленными…
— Ради ящичка с сигарами! — вставила Тинка: лицо ее горело.
Все повернулись в ее сторону, Ан и я тоже. Мэйсфелт сделал шаг к Тинке.
— Сигары? — повторил он. — Да, это так.
Неприятная, безобразная улыбка искривила его лицо — оно словно раздвоилось.
— Значит, вы заглядываете в свертки, — сказал он затем и перевел свой взгляд с Тинки на меня. — Это тоже не противоречит высокой пуританской морали коммунистов?
— Это не противоречит высокой пуританской морали Сопротивления, — возразила я. — Надо знать, ради чего рискуешь своей жизнью!.. В течение долгого времени мы не знали, что мы для вас перевозим; и мы пробирались сквозь полицейские посты, мимо заслонов фашистской вспомогательной полиции и эсэсовцев, чтобы снабдить ваших друзей и знакомых табаком и бог знает чем еще… А подвергать подобной опасности трех девушек, будь то даже коммунистки, — это не противоречит социал-демократической морали?