Рыжие волосы, зеленые глаза
Шрифт:
— Я думаю, тебе следует возобновить знакомство с ним, — задумчиво произнес Петер.
— Зачем?
— Чтобы понять, не занимает ли он по-прежнему какое-то место в твоем сердце.
— А я и не знала, что в тебе есть садистская жилка, Петер. И мне это совсем не нравится, — ответила она, притворяясь раздосадованной.
— Но зато все остальное тебе во мне нравится, верно?
— Как человек, ты очень привлекателен, я даже нахожу тебя неотразимым. Но прошу тебя: не заставляй меня встречаться с Мистралем Вернати, — повторила она полушутя-полусерьезно.
— Это означает, что мне одному
— Я буду здесь ждать твоего возвращения. И горе тебе, если ты посмеешь упомянуть при нем о Марии Гвиди. Я не хочу, чтобы он знал, что я его иногда вспоминаю. Обещай мне.
— Клянусь, — торжественно пообещал Петер, прикладывая руку к сердцу. — Но тебе недолго осталось играть роль загадочной женщины. Потому что скоро ты станешь моей женой.
Антонино Катания вошел в тюремную комнату для свиданий, чтобы переговорить со своим адвокатом. Весь торс у него был затянут в жесткий корсет, поддерживающий поврежденный позвоночник. Петер Штраус здорово его отделал, но ни в малейшей степени не угасил в нем страстную жажду жить. Его осудили на шесть лет, но Антонино надеялся, что ему скостят срок за хорошее поведение. Кроме того, он стал искать среди своих многочисленных сообщников, оставшихся на свободе, кого-то, кто мог бы еще больше приблизить дату его выхода из тюрьмы. Так ему пришло на ум имя Вирджилио Финолли.
— Он может мне помочь, — говорил Антонино адвокату. — Делай что хочешь, но достань мне его хоть из-под земли. А потом я придумаю, как лучше к нему подобраться, чтобы он поработал на нас.
И вот теперь адвокат вернулся с ответом.
— Ты его нашел?
— И да, и нет.
— Что ты лепишь мне горбатого? Говори прямо! — рассердился Антонино.
— У меня для тебя плохие новости.
— Финолли умыл руки. Так? — предположил негодяй, все больше свирепея.
— Все гораздо проще и гораздо сложнее. Финолли тебе больше не поможет, ни сейчас, ни в будущем.
— Можешь ты мне толком сказать, в чем дело? — Характерный хриплый голос Антонино совсем зашелся от ярости.
— Вирджилио Финолли мертв. Он выбросился из окна прошлым летом.
— Самоубийство, — язвительно прошептал Антонино, ни на минуту не сомневаясь, что такова лишь официальная версия.
— Он был в глубокой депрессии. В его доме обнаружили целую аптеку успокоительных, снотворных и антидепрессантов, — сообщил адвокат. — Кто он, собственно, такой, этот Финолли, вернее, кем он был? — спросил он.
— Он был влиятельным человеком. Во всяком случае, производил впечатление, — с горечью ответил Антонино.
Он-то тешил себя надеждой, что сумеет выйти из тюрьмы через несколько месяцев, а теперь все его грандиозные планы рухнули, придавив его своей тяжестью.
— Можешь ты мне толком объяснить, кем он был? — настаивал адвокат.
— Я же сказал тебе, он был влиятельным человеком, — повторил Антонино после долгого молчания.
— Но не настолько влиятельным, чтобы помешать кому-то послать его в свободный полет из окошка, — возразил адвокат. — Мне сказали, что он был преподавателем на пенсии. Вел замкнутую и спокойную жизнь. В его квартире, когда в нее вошли, царил безупречный, прямо-таки казарменный порядок, —
С тех самых пор, как великан напал на него и едва не задушил, а потом передал в руки полиции за торговлю наркотиками, Антонино Катания не был твердо уверен ни в чем.
— До сегодняшнего дня я готов был поклясться, что это так. Но мы найдем другой выход, — торопливо добавил он, обращаясь к адвокату с бледной, дрожащей улыбкой и изо всех сил стараясь бороться с темной волной ужаса, накрывшей его с головой.
Депутат из Палермо столкнулся с министром на выходе из Монтечиторио [46] . Тот спросил:
46
Палата депутатов.
— Ты не останешься в Риме?
— Нет. В этом богом проклятом городе я стараюсь не задерживаться ни минутой дольше необходимого. Я его не выношу.
— Давненько мы с тобой не говорили по-дружески, — заметил министр.
— Политика не оставляет места дружбе.
— Очень жаль.
— Было время, когда мы находили часок-другой, чтобы поболтать. Теперь едва успеваем поздороваться, — заключил депутат, с тревогой спрашивая себя, чего, собственно, добивается от него собеседник.
— Скверная у нас профессия, — посетовал министр.
— Так надо ее бросить, чего же проще? — усмехнулся сицилиец.
— Спрячь колючки, ежик! — насмешливо бросил министр.
— Кто бы говорил! — притворно возмутился депутат. — С тех пор как ты окопался в этом своем министерстве, к тому же еще без портфеля, тебя рукой не достанешь. Всех друзей растерял.
— А ты все тот же вечный ворчун. Мне бы хотелось пригласить тебя на ужин в тихое местечко, где мы могли бы спокойно поговорить.
— Ну, может, договоримся на следующий раз, когда я вернусь в Рим, — предложил сицилиец, пытаясь избавиться от навязчивого собеседника.
— Позволь мне хотя бы проводить тебя в аэропорт, — не отставал министр.
Они сели в одну машину, и депутату нехотя пришлось сказать:
— Я тебя слушаю.
— Я назову тебе одно имя: Петер Штраус, — начал министр.
— Если ты спрашиваешь, знаю ли я его, то ответ тебе известен: да, знаю. Что тебе еще нужно? С той самой роковой встречи с Петером на рынке в Палермо депутата не покидало ощущение смутного беспокойства. Друг приоткрыл ему глаза на страшные вещи, лишившие его сна.
— Чего хотел от тебя этот швейцарец? — спросил министр.
— А я смотрю, твоя агентура работает неплохо, — съязвил сицилиец.
— Мне известно, что вы встречались в Палермо. И это не было случайностью.
— Я должен так понимать, что за мной следят? — сухо осведомился депутат.
— Не за тобой. За ним. Его держат под наблюдением.
— И тебе, конечно же, известно почему.
— Разумеется. Насколько мне известно, он человек непредсказуемый. Его охраняет целая рота коммандос. Вроде бы даже невозможно прослушать его телефоны.