Рыжик
Шрифт:
Толпа на мгновение раздалась, но потом опять сомкнулась. Рыжик стоял тут же и употреблял все усилия, чтобы не расплакаться. Городовой наконец заметил его.
— Ты был с ним, что ли? — спросил он у Рыжика.
— Да, — едва слышно ответил мальчик и опустил глаза.
— Где же вы были?
— Вот там, в трактире.
— А кто он тебе: отец, брат?
— Дядя, — неожиданно для самого себя соврал Санька.
— С какой же это он радости так напился?
— Не знаю.
— Где вы живете?
— Не знаю.
— Да ты что, на самделе дурак аль прикидываешься? Такой здоровый, а все твердит одно: не знаю да не знаю.
— А может, они нездешние? — снова послышался чей-то голос из толпы.
Городовой повернул голову, презрительным и строгим взглядом оглядел того, кто без позволения осмелился вмешаться не в свое дело, а затем, обернувшись к Рыжику, спросил:
— Вы нездешние?
— Нет.
— Кто же вы? Приезжие?
— Да.
Полицейский укоризненно покачал головой и снова принялся было за Полфунта, но напрасно: фокусник был мертвецки пьян и не подавал никаких признаков жизни.
— Его бы на извозчика да в ночлежный дом, — не унимался все тот же голос, — он бы выспался и на человека стал бы похож. А то расспросы да допросы… Будто и впрямь умный аль следователь…
— Вас не спрашивают и прошу не вмешиваться! — строго провозгласил городовой, после чего снова обратился к Рыжику: — Деньги у твоего дяди есть?
Рыжик вместо ответа разжал руку: на ладони у него лежало сорок копеек.
— Сейчас я вас отправлю, — сказал городовой и остановил извозчика, который в это время проезжал мимо.
Извозчик, увидав на панели пьяного, безнадежно махнул рукой.
— И не везет же мне сегодня: на второго утопленника наезжаю! — сказал он и энергично плюнул.
— Не в часть, а в ночлежный отвезешь… И мальчика захватишь… Двугривенный получишь, — проговорил полицейский.
— Этак-то другое колесо выходит! — повеселел извозчик.
Затем он слез с козел и обратился к толпе:
— Православные, помогите багаж на дрожки взвалить.
В толпе послышался смех.
На другой день Полфунта проснулся в одном из одесских ночлежных домов с головной болью и мучительными угрызениями совести. Подле него сидел Рыжик. Вид у Саньки был больной, усталый. Вчерашний день надолго остался у него в памяти. Ему много пришлось выстрадать. Дело в том, что Полфунта не один раз, а три раза напивался в продолжение дня. Когда его привезли в ночлежный дом, он был совсем без чувств. Санька даже стал серьезно опасаться за его жизнь. Фокусника бросили на нару, куда забрался и Рыжик. Через два часа он проснулся и потребовал водки; а так как денег не было, то он тут же, в ночлежке, продал за один рубль свою крылатку. Рыжик плакал, умолял его не пить, но тот его не слушал. В третий раз он напился уже вечером. Его угощала трущобная братия за то, что он разные смешные штуки выкидывал. Никогда еще Рыжик не видал его таким скверным, неприличным и гадким. Мальчик нравственно страдал за него.
— Ты прости меня, голубчик! — охрипшим и виноватым голосом проговорил Полфунта, обращаясь к Саньке.
Лицо его было измято и казалось опухшим. Он, по-видимому, сильно страдал.
— Мы сегодня тронемся в путь… — продолжал он. — Пройдемся немного по Бессарабии, а потом уже махнем на Украину…
— Я бы домой хотел… — вставил Рыжик.
— Домой мы и пойдем. Только у нас, понимаешь ли, денег нет, так вот я хочу по таким местам пройти, где полегче… Ты, голубчик, не беспокойся: будешь дома… А пить я не стану. Слово даю тебе…
— Вот это хорошо будет! — подхватил Санька, у которого снова зародилась надежда попасть домой. — А то я страсть как напужался!
— Не напужался, а напугался, — поправил Полфунта. — Ну, теперь ты можешь быть покоен. Пока до Житомира не дойдем, капли в рот не возьму.
У Саньки точно гора свалилась с плеч. Ему стало легко и весело.
Ровно в полдень друзья вышли из Одессы.
XIV
На Родине
Был холодный осенний день. С утра и в продолжение всего дня моросил дождь, а под вечер в сыром воздухе замелькали большие и мягкие хлопья снега. Голодаевка, с ее жалкими домишками, в этот осенний день казалась какой-то пришибленной, придавленной. Река едва заметной темной полосой вырисовывалась в сумерках наступающего вечера. На улице не видно было ни людей, ни животных: все спрятались от ненастья. Только ветер один, завывая и свистя, разгуливал на просторе.
В хате Зазулей было темно и тихо, хотя семья была в полном сборе, а в мастерской, на верстаке Тараса, сидел даже гость, кум Иван Чумаченко.
Зазули сумерничали — вернее, Аксинья не хотела зажигать огня, потому что керосин был на исходе.
Дети Зазулей, Вера и Катя, лежали на печи. Сестры не спали. Точно птички, нахохлились они и молча напрягали зрение, не выпуская из виду мать, сидевшую у окна. Им все почему-то казалось, что взрослые начнут есть, как только они заснут, и девочки поэтому нарочно гнали сон, широко раскрывая глаза.
Зазули и кум Иван хранили глубокое молчание. Говорить было не о чем, а дела не веселили. Сапожник думал о том, зачем его нелегкая принесла сюда, и тем не менее продолжал сидеть, так как у него дома было еще скучнее. Тарас думал о том, как бы теперь хорошо было выпить с кумом по поводу первого снега и печальной погоды. А жена Тараса думала о завтрашнем дне и о том, как она без денег проживет этот день и удастся ли ей утром накормить детей. Вообще думы были невеселые. Безотрадные мысли как будто рождались от угрюмого молчания. И неизвестно, до каких пор могло бы протянуться это тоскливое безмолвие, если бы совершенно неожиданно не послышались чьи-то шаги в сенях.
Услыхав шаги, Аксинья поднялась с места. В ту же минуту дверь отворилась, и в хату вошли два каких-то человека.
— Здесь живет Тарас Зазуля? — спросил один из вошедших.
Голос был совершенно незнакомый.
— Здесь, здесь! — торопливо отвечал Тарас и тут же стал кричать на жену. — Оксана, да засвети огонь! Никого не видно…
Не успел Зазуля кончить, как Аксинья уже зажгла спичку и направилась к непрошенным гостям. Но едва только она взглянула на них, как крик радости вырвался у нее из груди: у дверей стояли Рыжик и незнакомый ей Полфунта.
— Санечка!.. Мой милый!.. Мой родимый!.. — вскричала Аксинья и, дрожа от волнения, кинулась зажигать лампу.
Подошел к дверям и Тарас, а с печи стала слезать Верочка.
Через минуту хата огласилась радостными восклицаниями, расспросами и шумным говором.
Когда первые восторги прошли и когда все немного успокоились, выступил вперед Полфунта.
— Ваш мальчик? — шутя спросил он, положив руку на плечо Рыжика.
— Наш, наш! — ответили ему хором.
— В таком случае, получайте его в целости и сохранности.