Рыжий Будда
Шрифт:
Кто-то дома заметил, что дочки Пузиса действительно необычайно красивы, и, видимо, после этого случая Коля увидел во сне своего отца.
Отец стоял у прилавка и разговаривал с самой красивой из сестер Пузис. Она смеялась и доставала с полки огромный пряник с цукатной звездой посредине. Тогда отец Коли целовал руку девушке, и во время поцелуя его усы скользили по белой ладони приказчицы.
Наутро Коля не мог смотреть на мать; он целый день угрюмо рассматривал отца, а к вечеру окончательно уверился, что все то, что он видел во сне, происходило наяву. Он не мог спокойно глядеть на отцовские усы, сторонился всех,
Зачем все это сейчас лезет в голову? И зачем Мура смотрит на Колю печальными и добрыми глазами, как бы чувствуя что-то?
– Да, Коля, сейчас жизнь становится трудной и жестокой, – тихо говорит мама Инна. – Напрасно многие проклинают революцию, она должна встряхнуть и определить людей. Я не жалуюсь на очереди и хвосты, мне хочется быть выше их. Боюсь лишь умереть, не дай бог, девочки останутся одни, у нас почти нет близких людей. Да, мальчик, у нас есть новость, которая должна тебя интересовать. Тетя Тамара прислала письмо, она последнее время жила в Москве, а теперь, в связи со всякими затруднениями, решила поехать в Сибирь – там у нее есть знакомые и работа. Многие сейчас едут туда, сибиряки пока не думают о хлебе.
Глаза Коли делаются большими и блестящими. Он вдруг поднимается, подходит к волку Ивану Михайловичу и кладет палец на его стеклянные глаза. Они смотрят тускло, из орбит, в углах глаз вылезает красное сукно.
– Тетя Тамара едет в Сибирь? – спрашивает Коля, и пол, как в детстве, кружится в его глазах желтым колесом.
– Да, там за Челябинском есть город, кажется, Петропавловск, – слышится ответ мамы Инны.
Коле больше ничего не надо, он в этот вечер сидит очень долго в доме своей второй матери. Он особенно задумчив и предупредителен вместе с тем.
Между прочим, Коля попросил маму Инну показать уцелевший со времен его детства букварь, по которому он учился, и толстую книгу Лермонтова.
Все трое – он, мама Инна и Мура – ходили по освещенной одной луной комнате, где учились когда-то дети, и смотрели в голубые широкие окна.
Из дома Коля ушел поздно. Прощаясь с Мурой и ее матерью, он неожиданно, быстро привлек их к себе, неловко поцеловал обеих по очереди и попросил поцеловать за него Тоню, которая в это время уже спала.
Изумленная мама Инна хотела догнать юношу, о чем-то расспросить, но Коля в это время был уже далеко. Он бежал почти бегом, сырой ветер рвал полы шинели. На углу он увидел бродягу, кинулся к нему, думая, что это Моргун-Поплевкин, но тут же увидел, что ошибся. Ночевал он у одного из гимназистов, отказавшись объяснить причины позднего прихода, утром сильно волновался, но, напрягая всю волю, был спокойным, когда подошел к однорукому капитану-вербовщику, назвал свою фамилию и сразу попал в последний эшелон.
Сидя в вагоне, он мучительно думал о причинах своего поступка и, наконец, объяснил его нежеланием жить с отцом.
Вслед за этим пришла мысль о Моргуне-Поплевкине; ведь теперь он, гимназист Николай Куликов, сделался врагом человека, который, как нельзя лучше, может носить название «кронштадтца».
Куликов успокоился на том, что вся его среда – товарищи по гимназии, с которыми он только недавно ел мел в младших классах, воруя его у доски, не могут быть жестоки и несправедливы. Ведь там, в Сибири – царица Тамара, разве она может разрешить ему делать бесчестные поступки? А Моргун-Поплевкин в своем исступлении может быть далек от мыслей большевиков, с которыми и в самом деле, наверное, стоит драться?
В Челябинске добровольцам объявили приказ, что они будут отправлены не в Омск, к диктатору Колчану, а на Урал, в Миасс и Верхнеуральск, к казачьим атаманам. Коля, который уже бесповоротно стал Николаем Куликовым, с тоской подумал о том, что он не увидится с царицей Тамарой.
Гимназистов привезли в Верхнеуральск, выстроили на большой площади в форштадте. Строй объезжал сам атаман Дутов, брюзжал и что-то говорил адъютанту. После этого новый отряд передали в специальную «Атамановскую» часть, а через неделю Куликов участвовал в первом бою под сопкой Мохнатой.
На атаманцев шли ободранные отряды красных казаков, но у наступающих были пулеметы на седлах, и дутовцы отступили.
Коля ничего не помнил, а когда очнулся, увидел, что он лежит совсем одиноким в грохочущей огнем пустыне, а рядом с ним на земле корчится небольшой человек с желтым лицом, в особенно светлых, залитых сейчас кровью, погонах. Он был выбит из седла.
Куликов подумал, что он вполне может унести человека, вернее, утащить его за собой по истоптанному полю. Он не знал, куда ползти, делал это наугад, потеряв представление о времени.
Человек с желтым лицом был без сознания, воротник его мундира прилип к залитой кровью шее.
Он бредил на незнакомом языке.
В бреду человек кусался и плакал, но Куликов тащил его и, наконец, окончательно изнемог настолько, что сначала не расслышал окриков. Окрики неслись из невидимой ложбины, и юноша не знал, как отвечать на них – мало ли кто мог сидеть здесь – красные или белые?
– Два человека, – в изнеможении сказал Куликов и увидел, как из ложбины поднялись штыки.
– Белые, – почему-то успокоенно подумал он и сдал на руки солдат кусающегося человечка.
Куликов с удивлением узнал, что ему выпало на долю спасти жизнь одного из помощников Дутова, предводителя нагайбаков, полковника Алетьева.
Юношу напоили, накормили и увезли в отобранный обратно у красных Верхнеуральск. Там его посадили в синий автомобиль, и он предстал перед лицом самого Дутова в доме на Николаевской улице.
Атаман встал при появлении гимназиста.
Дутов был толст, неповоротлив и низок ростом. Рядом с ним, в глубоком кресле лежал перевязанный Алетьев и смотрел на Куликова неподвижным, но благодарным взглядом.
Дутов задел шашкой за ножку кресла, покраснел от волнения, встал на носки и взглянул в глаза Куликову.
– Юноша… Герой, – заикаясь, сказал атаман. – Творя чудеса, девятнадцати лет он был полковым командиром, – продекламировал Дутов и забегал по комнате.
– Он кусался, – проговорил Куликов, показывая на Алетьева, но атаман не заметил этого и, перехватив ножны шашки рукой, закричал:
– Не полковой командир, а пока прапорщик Куликов, – можете идти! Благодарю патриота!
Дутов тут же протелеграфировал в село Учалы приказ зарубить восемнадцать пленных красногвардейцев. О подвиге новопроизведенного прапорщика Куликова шумели газеты, вожди патриотов были щедры на чины и кресты.