Ржаной хлеб
Шрифт:
— Тихо, браток, тихо! Не один ты воевал. Тихо, граждане, и вы перестаньте шуметь! — Директор, призывая к порядку, помахал над головою рукой, повернулся к Килейкиной. — А тебя, Дарья Семеновна, спрошу: кто тебе позволил оскорблять людей? Сперва одну облила грязью, потом на другого кинулась. Что это здесь творится?
…Ничего этого Таня уже не слышала и не знала. Быстро, почти бегом она шла к околице, торопилась выйти на Атямарскую дорогу. «Пойду, сейчас же пойду в райком комсомола, буду просить, чтобы дали куда-нибудь направление, путевку. Куда — все равно, хоть на край света, только не жить здесь! — били в голову мысли. — За что? За что?.. С дороги или с места пришлю маме, Поле и товарищам письмо — пусть они поймут меня, пусть простят!..»
За околицей, будто пытаясь унять, придержать расходившееся Танино сердце и ее заодно придержать, налетел упругий горячий ветер. Таня чуть сбавила шаг. Ветер волнами наплывал со стороны уже поспевавшей ржи, внятно отдавал запахом только что выпеченного хлеба. Таня шла и шла, машинально вдыхая этот родимый, щемяще сладкий запах и, не обратив внимания, разминулась со старушкой с вязанкой травы на закорках…
Уже отойдя на порядочное расстояние, Таня резко — будто ее толкнул кто — остановилась, посмотрела вслед старушке. Екнуло у нее сердце. «Уж не мама ли это? Она ведь еще утром куда-то ушла? — И вздрогнула, словно от дурного сна очнувшись, прозревая: — А я куда это бегу? За кого сочтут меня в селе? Как без меня пройдет уборка? В чьи руки попадет комбайн? А маме вместо радости — опять горькие слезы? Обыкновенная трусиха — вот кто я после этого: испугалась какой-то болтовни! И из-за этого бросить мать, сестру, колхоз, друзей? Да какая же после этого я буду коммунистка?»
Старушка уходила все дальше — маленькая, согнувшаяся под охапкой травы, — ее, не ее ли, но чья-то мать. Таня во весь голос закричала:
— Ма-ма-а-а! Подожди-ка, мама-а, остановиись! — пустилась вдогонку.
— Доченька, это ты меня кричала? — опуская на землю свою вязанку, спросила старушка.
— Я, бабушка, я! — сказала Таня, часто дыша и слизывая пересохшие губы. Теперь Таня узнала старушку: это была жена покойного Авдея Авдеевича. — Тебе, бабуля, тяжело нести. Зачем травка-то?
— Козочка у меня есть. Теперь я одна осталась с этой козочкой. Коровку в колхоз сдала, сразу же после похорон старика. Зачем мне коровка-то? У козочки молочко-то жирненькое, да и шерстка на ней — чистый пух. Вот травки ей на опушке и нарвала, по перышку выбирала, самых сладеньких. — Старушка подслеповато пытливо вглядывалась в девушку. — А ты чья будешь, такая аккуратненькая да красивенькая?
— Ландышевых я…
— Ий-а, Танюшка, что ли?
— Я, бабуля, я. Давай-ка понесу твою травку, а то, вижу, очень устала, тяжело тебе.
Таня перекинула перевязанную охапку травы через плечо, и они тронулись к Сэняжу.
— Ии-а, ты же, Танюшка, куда-то вроде торопилась? — спохватилась вдруг старушка.
— Торопилась бабуля.
— Пошто ж возвернулась?
— Да вот оставила в селе незаконченное дело.
— Видать, очень уж важное то дело, если обратно возвернулась?
— Очень важное, бабуля. Дороже не бывает,
— Тогда, дочка, удачи тебе и счастья всякого.