«С Атомной бомбой мы живем!» Секретный дневник 1945-1953 гг
Шрифт:
« 4. Подобраны и уже использованы в деле два работника, могущие выполнять специальные задания (применять физические наказания) в отношении особо важных и особо опасных преступников».
Если бы бессистемные избиения были для следствия нормой, специально подбирать «специалистов по физическому воздействию» не пришлось бы, не так ли? Заслуживают внимания и два последних пункта записки Игнатьева:
« 5. Власик (бывший начальник охраны Сталина, снят 23.5.1952 г. и переведён зам. начальника Баженовского исправительно-трудового лагеря в г. Асбесте Свердловской обл. — С.К.) через
6. План выгодной для нас ликвидации радиоигр, ведущихся с противником с прибалтийских советских республик, представим Вам к 20 ноября. Эта работа возложена на тт. Ряского».
На первый взгляд шестой пункт записки не был связан с делом Абакумова и делом врачей, но его включение Игнатьевым в эту записку даёт, на мой взгляд, дополнительную пищу для размышлений.
У меня нет каких-либо добрых чувств к Семёну Игнатьеву. Сегодня есть все основания считать, что он, наряду с его давним знакомым по учёбе в Промышленной академии Никитой Хрущёвым, в конце февраля 1953 года стал одним из прямых палачей Сталина. Однако это не исключает некой объективно необходимой для СССР компоненты деятельности Игнатьева. Ведь, судя по всему, Игнатьев не был замаран сознательной изменой Родине. Он просто очень любил собственные интересы и интересы своего клана — формирующейся послесталинской Партоплазмы. Тем не менее в деле Абакумова вряд ли целесообразно видеть лишь его фальсификацию этой Партоплазмой.
То, что дело Абакумова было многослойным и сложным, видно, например, из роли в нём одного из заместителей Абакумова — тридцатишестилетнего генерала Питовранова. Он был арестован в октябре 1951 года, в апреле 1952 года активно давал показания в МГБ СССР о связях Абакумова и Кузнецова, давал показания на своего коллегу по МГБ генерала Огольцова (в то время министра ГБ Узбекской ССР). Тем не менее в ноябре 1952 года Питовранов был освобождён и восстановлен в должности, и 13 и 20 ноября 1952 года, 15 декабря 1952 года уже присутствовал на совещании у Сталина вместе с Игнатьевым, Гоглидзе и Огольцовым.
Между прочим, известный жонглёр историческими фактами Жорес Медведев (брат-близнец другого «жонглёра» — Роя Медведева) в своей книге «Сталин и еврейская проблема. Новый анализ» утверждает, что в период грузинских разборок по делу Барамия и массового переселения из Грузии в Казахстан враждебных элементов (см. запись в дневнике от 6/XI-51 и последующий комментарий), Сталин, безусловно, не хотел иметь в Москве близкого Берии человека, каким был Гоглидзе ( с 26.08.51 года — 1-й замминистра ГБ СССР. — С.К.). Медведев пишет далее:
«10 ноября 1951 года, то есть на следующий день после постановления ЦК ВКП(б) об «антипартийной группе т. Барамия» Гоглидзе был переведен на пост министра госбезопасности Узбекистана. После возвращения Сталина в Москву, по-видимому, по ходатайству Берии, Гоглидзе был возвращён в Москву ( 25 февраля 1952 года. — С.К.), но назначен не первым, а обычным заместителем министра.»
По части хроники перемещений Сергея Гоглидзе здесь всё верно, но вот насчёт причин…
27 октября 1951 года по «делу Абакумова» был арестован 36-летний заместитель министра ГБ СССР Игнатьева Евгений Питовранов. В 1945–1946 годах он был наркомом государственной
Возможно, впрочем, что такая странная «ротация» Гоглидзе и Огольцова была своего рода психологической проверкой Сталиным двух видных руководителей спецслужб.
Между прочим, такой интересный руководящий расклад в МГБ СССР не мог не наводить действующего министра Игнатьева на мысль о шаткости уже своего положения. Опереться при этом он мог лишь на поддержку Хрущёва, а тот сам шатался.
Дело Абакумова оказывалось всё более тесно связанным с делами еврейских националистов и врачей из ЛСУК. Насколько можно судить по тем очень противоречивым сведениям, которые удается почерпнуть из рассекреченных архивных документов, сам Абакумов не был перерожденцем, сознательно предававшим Родину, но был весьма замаран в неблаговидных делах и мог знать многое или догадываться о многом.
Сталин же оказывался в очень сложном положении и, как и в 1937 году, терял чёткие ориентиры относительно того, кому можно, а кому уже нельзя доверять. Причиной же были не подозрительность и мифическая «паранойя Сталина», а обострение подрывной работы Запада в СССР и его серьёзные усилия по разложению неустойчивой части советской элиты.
При этом в конце 40-х — начале 50-х годов многие столичные евреи все более ощущали себя не гражданами СССР, а — духовно — гражданами Израиля. Когда в октябре 1948 года в Москву приехала Голда Меир, первый посол Израиля, то 13 октября, в день еврейского праздника Йом Кипур, у московской синагоги собралось до 50 тысяч евреев, среди которых были и старики, и подростки, и (!) офицеры. Толпа кричала: «Наша Голда! Шолом, Голделе! Живи и здравствуй!..»
Напомню, что в то время США ещё обладали атомной монополией, а в Москве жило более чем полсотни тысяч евреев, многие из которых работали в ключевых точках экономики управления, снабжения. Это была потенциальная уже не «пятая», а по крайней мере «пятидесятитысячная» антигосударственная колонна.
Абакумов же к евреям с некоторого момента благоволил и не очень это скрывал. Зато скрывал от Сталина некоторые потенциально опасные проявления еврейского национализма. Нет, «дело Абакумова» было очень, очень непростым и многослойным.
Проект обвинительного заключения по «следственному делу Абакумова-Шварцмана» министр ГБ Игнатьев представил Сталину 17 февраля 1953 года. По этому делу предполагалось проведение закрытого процесса, в отличие от намечаемого открытого процесса по делу врачей из ЛСУК.
Весь этот клубок противоречий в той руководящей среде, которая всё более скатывалась к политиканству, и вынуждал Сталина задумываться о быстрых и коренных реформах системы государственного управления с переносом центра тяжести проблем из ЦК в Совмин СССР и Верховный Совет СССР.