«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

Отечественная война 1812 года – священное событие русской истории. Великая жертвенная борьба с Наполеоном, как случалось лишь несколько раз в судьбе России, приоткрыла тайну нашего исторического пути, осветила светом Истины все, что было и будет с нашей страной, со всем миром.

В 1812 году на Русскую землю пришла не просто армия неприятеля – хлынули силы хаоса и разлада, несущие смерть и разрушение, гибель всему, чем богата живая человеческая жизнь: началам любви, созидания, добра. Французская революция

принесла миру огромные потрясения. «Чему, чему свидетели мы были!» – восклицал годы спустя изумленный Пушкин. «Тьма покрыла Запад, – говорил московский архиепископ Августин (Виноградский). – Народ, который паче прочих хвалился мудростью, объюродел. Отрекся Творца своего, опроверг Его алтари и возвестил Вселенной нечестие и безбожие».

Революционеры и в самом деле покушались начать новую, безбожную эру в истории человечества. Не случайно они закрыли и осквернили во Франции чуть ли не все католические храмы, заменили традиционное для Европы летоисчисление от Рождества Христова новым революционным календарем, по которому их страна жила 10 лет! Это означало, прежде всего, отречение от христианских нравственных законов. И тут же, как будто выпущенные незримой рукой, вышли на волю возможные страсти, искушения, соблазны. Свобода греха, равенство вседозволенности, братство в этом общем падении стали божествами новой эпохи. Как воплощение безумных энергий века сего явился миру «маленький корсиканец» Наполеон Бонапарт.

Все было неподлинным, ложным в той реальности, которую несли с собой его полки: самозваный император, самозванцы короли, герцоги, князья, лукавые понятия о чести, величии, славе, о смысле и ценностях человеческой жизни. Внешне блестящая империя, возникшая из крови и тьмы Французской революции, представляла собой какую-то огромную, стремившуюся воплотиться в жизнь иллюзию, до времени торжествующий обман, подлог. Перед этой силой не устояла Западная Европа. Власть Наполеона, как туман, как морок, поглотила страну за страной.

Аустерлицкое сражение показало русским, что врага не одолеть, действуя по его же образу и подобию. С поистине колдовским вдохновением Наполеон обольстил наших вождей соблазном легкой над ним победы, заманил в ловушку, смешал, рассеял прекрасные боеспособные полки. Зимний день Аустерлица запомнился русским, как день тумана и помрачения. «Я не описал Аустерлицкого сражения с большою подробностию, – говорил генерал А. П. Ермолов, – ибо сопровождали его обстоятельства столько странные, что я не умел дать ни малейшей связи происшествиям. Случалось мне слышать рассуждения о сем сражении многих достойных офицеров, но ни один из них не имел ясного о нем понятия». Битвы 1806–1807 годов тоже не принесли нашим войскам победы. Казалось, им не хватает какого-то главного источника, из которого можно почерпнуть силы для превосходства над бесстрашным врагом.

Для современников, которые жили в России, было очевидно, что Наполеон покушается на весь духовный строй русского народа, стремится завладеть не только землями, но и умами и сердцами. Вражеская сила в 1812 году действительно была страшна и огромна. «Против чрезвычайного, – писал прозорливый наблюдатель, – надобно найти средства чрезвычайные, крайность крайности противопоставить должно. Стезями неведомыми, средствами неслыханными надо сражаться против того, что невиданно, неслыханно». Источником сопротивления Наполеону стала сама Русская земля, ее прекрасный и древний уклад: неомраченная вера, строгая православная государственность, утверждение истины, добра в больших и малых делах – жизнеутверждение. «Чрезвычайной» оказалась только сила русского прозрения, очищение, укрепление в каждом из участников событий вечных ценностей национального мира. И чем страшнее подступала опасность, чем меньше оставалось надежды на спасение, тем глубже было прозрение, тем сокрушительнее становился отпор. Главное сражение войны – Бородинская битва вознесла ход событий на огромную, трудно постижимую высоту.

«Битва», «сражение», «баталия» – ни одно из этих слов не передает истинного смысла того, что происходило у села Бородина 26 августа 1812

года. Да, конечно, было сражение. Но и нечто неизмеримо большее, чем сражение. Русские участники этого события даже годы спустя с трудом находили слова, чтобы передать трудновыразимое, но испытанное всеми чувство прикосновения к чему-то величественному, имеющему высший смысл. Конечно, было налицо столкновение в открытом бою двух армий: русской и французской. Но прежде всего было противоборство духовных начал, питающих каждую из них. Именно эти вечно враждебные начала, сопричастные одно – свету, другое – тьме, арена битвы для которых и сердце человеческое, и весь мир, сошлись в смертельной схватке на Бородинском поле в ста с небольшим верстах от Москвы.

Русские люди шли на Бородинскую битву, глубоко в душе понимая свое высокое предназначение. Ждали ее, как ждут наступления праздника: надевали чистые рубахи, исповедовались. Это и в самом деле был праздник, не карнавал, не фейерверк, а строгий и торжественный праздник обретения Родины, приобщения к ее исторической судьбе. Накануне сражения по войскам носили чудотворную икону Смоленской Божией Матери, вывезенную из города, оставленного неприятелю. Был общий молебен. «С каким умилением, – рассказывал очевидец Н. Любенков, – наблюдал я действие священного обряда на души воинов. Страшные врагу усачи наши склонялись к земле и благоговейно испрашивали благодати у Творца. Святое это благословение укрепило всех теплой верой… Молитва для русского есть уже половина победы».

Ждали «праздника» и французы. Готовились к одному из тех боев, которых уже десятки были на их памяти: с огромными трофеями, тысячами пленных. Грезили о том, что наступающий день станет «днем новой славы». Всю ночь накануне сражения в стане Наполеона у ярко горевших костров слышались музыка, пение, крики…

Предельно простой и откровенный смысл происходящего (сгущение тьмы и ответное слияние света) явил себя на Бородинском поле в таком же простом и откровенном образе действий. «Механизм этой битвы, – говорил ее участник Федор Глинка, – был самый простой. Наполеон нападал, мы отражали. Нападение, отражение; нападение, опять отражение – вот и всё! Со стороны французов – порыв и сила; со стороны русских – стойкость и мужество». И каждый из участников противостояния вложил в эту, словно самую последнюю, схватку все упорство, на какое он только был способен.

Издавна у русских существует самый трудный и самый действенный способ борьбы с атакующим агрессором. Нужно стоять на месте и не поддаваться вражескому натиску. Так было в 1380 году на Куликовом поле и много позднее, в годы Великой Отечественной войны под Москвой, Сталинградом, Курском… Так было и при Бородине. Еще в первый месяц войны 1812 года генерал А. И. Остерман-Толстой на вопрос одного из подчиненных: «Что делать? Войска несут слишком большие потери…» – коротко отвечал: «Стоять и умирать!» Бородинская битва, как в древности, оказалась для русских именно великим стоянием.

Слепой агрессивный напор, с которым французы весь день атаковали своего противника, мог сломить не одну сильнейшую армию. Но русские стояли, отдавая свои позиции только тогда, когда их уже некому было удерживать. Префект наполеоновского двора де Боссе (он объезжал вместе с императором поле только что отгремевшей битвы) вспоминал: «Целыми линиями русские полки лежали распростертые на окровавленной земле и этим свидетельствовали, что они предпочли умереть, чем отступить хоть на шаг». Офицер французской армии Эжен Лабом оказался на центральном русском укреплении, батарее Раевского, в тот момент, когда она была наконец захвачена. Вот его воспоминания: «Внутренность редута была ужасна; трупы были навалены друг на друга, и среди них было много раненых, криков которых не было слышно; всевозможное оружие было разбросано на земле; все амбразуры разрушенных наполовину брустверов были снесены… Я заметил среди этого беспорядка труп русского артиллериста, у которого было три ордена в петлице, казалось, что храбрец еще дышит; в одной руке он держал обломок сабли, а другой крепко обнимал пушку, которой так хорошо послужил».