С чего начиналось
Шрифт:
– Ну, смотри.
Раздались свистки паровозов, и поезда тронулись: один, перегруженный людьми, – на север, второй, полупустой, – в Сочи.
На сочинском вокзале нас встретил сотрудник санатория, и мы быстро прибыли на место. Здесь ничто не говорило о войне. Казалось, все сообщения о военных действиях просто вымысел. Тишина, покой. На берегу моря – никого. Тихо. Только плещет волна. Сияет солнце, на небе ни облачка…
Я попросил директора санатория отправить меня с первым же поездом в Москву.
– Вряд ли я сумею это сделать завтра, но на послезавтрашний
Как я думаю?.. Что мог я ему на это ответить? А может быть, действительно все быстро закончится? С этой мыслью я и заснул.
Утро было чудесное, синело море. Где-то послышался гул самолётов, и вдруг по ним началась стрельба из зенитных орудий.
– Что это за самолёты? Почему в них стреляют? Неужели немецкие? Здесь, в Сочи!
Это так и осталось загадкой. Одни утверждали, что самолёты были немецкие, другие – что наши зенитчики, растерявшись, открыли огонь по своим.
На следующий день утром директор санатория сообщил, что мы можем ехать и он устроит нас даже в мягком вагоне. Приехав на вокзал, мы обнаружили, что к вагону трудно добраться – весь перрон был заполнен людьми. С большими усилиями мы протиснулись в забитый чемоданами узкий коридор вагона, и вдруг в конце его я увидел знакомого полковника госбезопасности. Он знаками показал, что в его купе есть свободное место.
Жена с детьми устроилась на верхней полке, я сел на поставленный в коридоре чемодан.
Мы возвращались в Москву, не имея никакого представления о том, что ждёт нас там…
Тревожные дни
На всем пути от Сочи до Москвы все станции были буквально запружены народом, газет я не мог достать, единственный источник информации – пересказы из третьих уст с многочисленными дополнениями и комментариями рассказчиков. Поэтому составить себе правильнее представление о том, что происходит, было очень трудно.
Помню, что тогда неотступно преследовала мысль: ведь мы строили мощные оборонительные рубежи – сколько туда было направлено одних только броневых амбразур! Мы, кажется, использовали все средства, все возможности для того, чтобы не допустить противника на советскую землю. Из памяти не уходила прочно укоренившаяся в сознании фраза: «Будем бить врага на его территории».
Но где же теперь находится враг? Где происходят бои? На нашей территории или в пограничной полосе?
…В Москву мы вернулись 29 июня. Город изменился, хотя шёл всего восьмой день войны. Движение на улицах сильно сократилось. Открыл дверь квартиры, на полу письма, газеты. Почта работала, и газеты регулярно доставлялись. Бросились в глаза заголовки, газетные «шапки»: «Бить врага до конца и без пощады!», «Все – для Родины! Все – для победы!», «Неразрывна связь фронта и тыла».
Ночью почитаю, подумал я, складывая стопкой корреспонденцию и газеты. Сейчас надо спешить в комитет и получить максимум уже вполне достоверной информации.
В комитете какая-то насторожённая тишина. Выяснилось, что часть работников уже ушла в народное ополчение. Кое-кто даже из не подлежащих призыву в армию, забронированных за комитетом, не пожелал воспользоваться своей «бронёй».
Шофёр Мельников, обслуживавший прикреплённую ко мне машину, уже на второй день войны, 23 июня, пошёл в военкомат, сдал «броню» и уехал на фронт. «Детей у меня нет. Мы вдвоём с женой. Чего я буду сидеть в тылу? Ты уже старик, – сказал он своему сменщику, – ты можешь и здесь находиться, а мне нельзя».
Председателя комитета Зернова не оказалось на месте: его направили в Эстонию эвакуировать оборудование заводов…
– Ждём указаний, – сказал мне заместитель председателя комитета профессор Касаткин. – По всей видимости, некоторые учреждения из Москвы эвакуируют. Я уезжаю в Алексин – готовить завод к эвакуации.
– Неужели Алексину грозит что-нибудь? – немало удивился я: ведь этот город не так далеко от Москвы, в Тульской области.
– Алексин могут бомбить, поэтому нужно вывести завод из зоны, доступной для вражеской авиации. Я не думаю, чтобы линия фронта быстро передвинулась к этим местам, но бомбардировки возможны, – сказал он.
С этого разговора вплоть до марта 1943 года я больше Касаткина не видел. Его назначили заместителем наркома химической промышленности, и на его плечи легли тяжёлые обязанности по эвакуации химических заводов и введению их в действие на новых местах. Но во время того последнего разговора я узнал от него, что председатель комитета был у высокого руководства, и там сказали ему, что комитет надо непременно сохранить, не давать растаскивать людей, чтобы по окончании войны он бы мог вовсю начать свою деятельность. Нам потребуется быстро восстанавливать хозяйство, и стандарты будут нужны. Это была тоже очень важная для меня информация, внушавшая оптимизм, веру в то, что победа так или иначе будет за нами.
Возвращался домой поздно. Мне выдали пропуск для хождения по улицам города после восьми часов, когда движение прекращалось и можно было передвигаться только по специальным пропускам. Шёл по затемнённому городу, только на перекрёстках мелькали синие огоньки военных патрулей, да шурша проезжали редкие машины с затемнёнными фарами. Окна домов тёмные – завешаны шторами, стекла перекрещены приклеенными полосками бумаги. Было мнение, что в случае бомбардировки кусками битого стекла может поранить, а полоски бумаги будто бы предохранят от осколков, не дадут им разлететься.
Дома жена сказала, что приходила учительница из школы, где училась дочь: принято решение о вывозе из Москвы всех школьников вместе с учителями. Их школу отправляют в Рязанскую область – в село Ягодное.
– Москву могут бомбить, и лучше детей из города убрать. Вывезти предполагают месяца на два – на три. К началу занятий в школе, – уверенно сказала учительница, – дети вернутся.
Когда я слушал этот рассказ жены, опять шевельнулась мысль: а может быть, война все-таки не будет длительной?