С Евангелием в руках
Шрифт:
Дух, идеже хощет, дышит
Христос обнаруживает Себя среди нас неожиданно. С раннего детства помню я одного человека, профессора Бориса Эдуардовича Шпринка, старца с белоснежной бородой, специалиста по сельскохозяйственной технике, бесконечно любившего угостить забредшего к нему в его дачный дом в подмосковном поселке гостя хорошим коньяком и рассказать, как он (никогда, естественно, не выезжавший за пределы Советского Союза) был как-то раз в Париже или какую-нибудь другую небылицу.
Кто он был? Барон Мюнхгаузен в русском варианте XX века или святой из древнерусского жития, родившийся на пятьсот лет позже назначенного для него срока и почему-то с немецкой фамилией? Не знаю. В электричке его, белобородого, восьмидесятилетнего, хрупкого, просветленного, часто принимали за священника, а он сам утверждал, что в Бога не верует и даже иногда рассказывал какие-то атеистические побасенки, то ли из Гольбаха, то ли еще из какого-то француза эпохи Вольтера и Дидро.
Умер лет пятнадцать тому назад, в самый канун праздника Преображения, светло и тихо… Месяца за два до смерти сказал мне наедине, чтобы никто не слышал: «Теперь задача у меня одна – умереть достойно». Именно так, именно достойно, вспомнив 6 августа, за две недели до кончины, что сегодня его именины, день свв. Бориса и Глеба…
В Бога, повторяю, не верил, а в памяти моей остался христианином и, более – учителем жития христианского… Вспоминается, как привозят меня шести– или семилетнего на дачу. Прибегаю в дом к Борису Эдуардовичу. Он, автор толстых книг, профессор, бывший ректор сельскохозяйственной академии, редактор Большой Технической Энциклопедии, друживший в 20-е годы с отцом Павлом Флоренским, которого он привлек к работе в энциклопедии над статьями по электрохимии, на балконе второго этажа (как на башне средневекового замка) в рабочей одежде, в опилках что-то мастерит, и такой веет от него чистотой, что кажется, будто он молится.
Мог он делать всё – плотничать, столярничать, слесарничать – как никто другой профессионально, потом садился к письменному столу, заканчивал статью и шел в сад – к яблоням и вишням, брался за лопату, копал огород и проч. А в кабинете, как мне, ребенку, казалось, высоко-высоко, оставались книги, прежде всего Техническая Энциклопедия и Полное Собрание сочинений Льва Толстого… Это он научил меня всей премудрости столярного и слесарного дела. Возится в саду, копает грядки и мне объясняет что-то очень серьезное (а мне лет восемь!) из истории, из физики, из биологии. Затем вытирает пот рукавом и спешит к «аспирантику», который уже ждет его на террасе.
Садился в свое вольтеровское кресло и начинал диктовать тому чуть ли не готовый текст его диссертации. Он их жалел, готов был писать за них сам. Аспиранты (из Литвы, Азербайджана, Армении, из всех областей России) его не просто любили, а прямо-таки носили на руках. Поздним вечером, отпустив аспирантов и уложив спать любимого внука, он садился за сказки братьев Гримм, например, и, если я, уже взрослый, уже сам преподаватель в высшей школе, забегал поговорить с ним или с кем-то из его родных, он показывал мне в книге места, которые казались ему с точки зрения лингвистической примечательными, и комментировал профессионально, будто всю жизнь читал лекции по германистике.
Давал Борис Эдуардович деньги в долг, знакомым и незнакомым, причем не просто охотно, а как-то деликатно и, я бы сказал, целомудренно, старался не взять назад, когда долг возвращали. Когда я читаю в Нагорной проповеди «пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне», всегда непременно вижу его фигуру и сосны у его дома, и сирень, махровую, фиолетовую… и чувствую ее запах… Подкармливал и просто кормил студентов, аспирантов, знакомых и просто прохожих, никого не отпускал «тоща и неутешна»…
Во всём был свободен. Свободу знал, чувствовал, любил и в свободе ощущал присутствие Бога, хотя не называл Его Богом. Шутил. И в шутках своих тоже был свободен. Помню, как-то раз показывали по телевидению парад на Красной площади, люди были вокруг знакомые и незнакомые, а он спрашивает, показывая на мавзолей: «А это что за избушка там на курьих ножках?» Или в другой раз, взял у своей жены стихи Боккаччо, открыл наугад какой-то сонет и прочитал: «Нас партия ведет и вдохновляет» (вместо «Амур меня ведет»). «Нет, – сказал, – это стихи не для меня, мне лучше Пушкина почитать».
«Дух, идеже хощет, дышит», – говорит нам Иисус в Евангелии от Иоанна. Был Борис Эдуардович великим христианином на практике, любил учить разным наукам и умениям, а на самом деле учил нас жить в Боге. Да, Христос обнаруживает Себя неожиданно. За несколько лет до смерти перечитал всего Достоевского, особенно долго читал Карамазовых, о Зосиме…
Теперь он покоится на Немецком кладбище в Москве, неподалеку от могил отца Алексия Мечёва и доктора Федора Петровича Гааза. Случайно ли? Нет, думаю, не случайно.
На путях к Богу Живому
Благоговение и свобода
Предлагаемое читателю второе издание книги отца Георгия Чистякова (1953–2007) «На путях к Богу Живому» представляет собой сборник его популярных статей и лекций второй половины 1990-х годов по вопросам религии, истории, словесности, искусства, культуры. Язык этих текстов прозрачен, читаются они легко. Но эта легкость обманчива. На самом же деле тексты отца Георгия требуют вдумчивого и медленного чтения, требуют умения соотносить каждое их положение с нашей собственной памятью и с нашим внутренним мгром, с нашим личным опытом постижения истории и человеческих судеб.
Вообще, как мне думается, эти тексты потребуют от будущих своих читателей и от будущих исследователей русской мысли конца XX столетия серьезной реконструкции самих оснований религиозно-философских взглядов отца Георгия. И прежде всего – его учения о человеческой свободе как о предпосылке связи между церковным наследием и творчеством, с одной стороны, и непреложными, сквозь века развивающимися потребностями человеческой нравственности и культуры – с другой. Проще говоря – учения о неразрывной связи благоговения и свободы в духовном опыте человека.