С ключом на шее
Шрифт:
Иногда колени бабы Нины болели меньше, и, увидев Ольгу, она комически всплескивала руками. Гримасничая, восклицала: «Ба, смотрите-ка, кто пожаловал!» В такие дни она учила Ольгу вязать, или штопать, или… ну, например, прясть, почему бы и нет. Правильно креститься и читать «Отче наш» тоже учила, по большому секрету. Но чаще колени болели сильно, и баба Нина даже не поворачивала головы, когда Ольга бочком проскальзывала в комнату. Горбясь и напряженно растирая суставы, она молча вперяла в экран свои круглые и выпуклые, как у птицы, глаза. Коротко стриженые черные волосы, мокрые от пота, сосульками липли к желтому лбу. Ольга тихо садилась на ковер рядом с креслом и прислонялась щекой
Когда головы в телевизоре сменялись подрагивающими вертикальными полосами, а бормотание переходило в противный писк, баба Нина начинала похрапывать. Тогда Ольга на цыпочках возвращалась домой. Мама уже спала; в теплом свете настольной лампы ее волосы, завитые в химические кудряшки, одуванчиком пушились вокруг усталого лица. Ольга целовала ее в щеку и забиралась в кровать. Спокойная. Защищенная.
Ольга протянула служащей денежку. Пальцы дрожали. В них еще хранилось ощущение чужой горячей кожи, скудной плоти, вминающейся в острую кость скулы. Костяшки ныли от удара, — несильная, но постыдная боль, забытая, казалось бы, навсегда. Сегодня Ольга нуждалась в присмотре, как никогда, но, купив свечи, задержалась в притворе, не решаясь войти. Тусклые отблески икон, живые дрожащие огоньки звали, но Ольга не смела. Она чувствовала себя оскверненной. Опоганенной настолько, что ей не осталось места в храме. Люди, что медленно двигались у иконостаса, молясь и ставя свечи, казались расплывчатыми и нереальными, как будто Ольга смотрела на них сквозь толстый слой воды. Черной торфяной воды…
Служащая лавки обежала опытным взглядом ее смятенное лицо.
— Исповедаться хочешь? — спросила она. На мгновение Ольга впала в ступор. Неуверенно кивнула:
— Да… да, наверное.
— А батюшка занят, — сказала служащая и радостным шепотом добавила: — Наставление перед венчанием! Но ты подожди, он скоро уже. Пойди пока свечки поставь.
Ольга снова заторможено кивнула, не двигаясь с места. Спросила одними губами:
— Кому?
— А ты Богородице поставь. Ей поставь, Она разберется…
Едва переставляя ноги, Ольга двинулась ко входу. Навстречу ей, держась за руки, вышла пара, — видно, та самая, что получала наставление. Он шагал с видом торжественным и светлым; ее лицо казалось радостно-удовлетворенным, но в глазах мелькала легкая озадаченность, смутное беспокойство по поводу услышанного. Ольга вдруг почувствовала укол злорадства: ага, а ты чего хотела, не все коту масленица! Отбегалась! Она поспешно опустила глаза и, стыдясь, торопливо, почти грубо протиснулась мимо.
Никто не завизжал в ужасе, тыча в нее пальцем, не шарахнулся брезгливо, зажимая сведенный отвращением рот. Молния не поразила ее за дерзость. Ольга осмелилась поднять голову, перекрестилась и засеменила к иконостасу. Уже мелькала у аналоя монументальная борода батюшки, отпускавшего грехи кубическому мужику в полицейской форме. Ольга еще не знала, как будет исповедаться, что говорить, — но уже чувствовала незримое теплое одеяло, окутывающее плечи. Дожидаясь своей череды, Ольга двинулась к иконе Богородицы.
Она не сразу узнала этих двоих — за прошедшую неделю они съежились, стали меньше; с застывших лиц стерлись живые черты. Остались лишь внешние призраки, атрибуты из дурного мультфильма: борода отца, характерный жест, которым он тер глаза. Блестящие сапоги матери. Сухой, мертвый звук рыдания, вырвавшийся из ее горла, когда она ставила свечу.
Ольга попятилась. Наказание настигло, когда она уже поверила, что все обойдется. Не молния — родители молчуна, ставящие свечку за здоровье сына. Механически исполняющие лишенный смысла ритуал. Мертво глядящие на огонь лишенными надежды глазами.
— Мы же не знали, — прошептала Ольга. — Не знали…
…Мама с треском ломает картонку из-под яиц, еще позавчера полную, и запихивает ее в мусорное ведро.
— Я рада, что ты стала так хорошо есть, — весело говорит она. Последнее время у мамы хорошее настроение, и Ольга догадывается, почему. Она видит подсказки, пока еще мелкие признаки перемен. Замечает, что флакончик духов «Дзинтарс» перекочевал из серванта на тумбочку. Знает, что неделю назад мама была в парикмахерской. Видела упаковку от капроновых колготок в мусорном ведре — импортных колготок, которые мама достала в мае и приберегла на особый случай. А позавчера Ольга заметила, что свежий номер «Советского Нефтяника» лежит не на кухонном столе, а рядом с телефоном, развернутый на программе кинотеатра. Просыпаясь среди ночи, Ольга видит, что мама улыбается во сне. У мамы появился жених, и Ольга изнывает от злости на то, что мама прячется и вообще ее не спрашивает, от радости за нее, от любопытства, тревоги и беспокойства.
Но сейчас веселье мамы какое-то ненастоящее, а на дне ее глаз неуютно шевелится тревога.
Голодный Мальчик прожорлив. Они с Яной и Филькой таскают еду по очереди, стараясь брать те продукты, пропажа которых не слишком бросается в глаза. Хлеб. Макароны. Тушенка из экспедиционных запасов Янкиного отца и «морские камешки», которые Филькина бабушка покупает где-то мешками. Ольге приходится сложнее всего: в ее доме не так уж много еды — маме некогда стоять в очередях. Если честно, их запасы такие скудные, что иногда Ольга обдумывает кражу из магазина.
А еще продукты стоят денег. Мама старается не подавать виду, но Ольга знает, что денег у них мало. Наверное, мама боится, что теперь их совсем перестанет хватать…
— Извини, мам, просто так есть хотелось, — тараторит Ольга. Врать противно. Янка с Филькой как хотят, но лично она больше воровать из дома еду не будет. — Но это уже прошло, говорит она. — Честно-честно, прошло! У меня, наверное, этот… скачок роста был!
Мама окидывает ее странно задумчивым взглядом, от которого становится жутко.
— Ничего мне рассказать не хочешь? — спрашивает она. Ольга широко раскрывает глаза и мотает головой, глядя в мамино лицо. Обычно этого хватает, но сегодня мама продолжает смотреть на нее все с той же ужасающей задумчивостью.
— Ты очень красивая, — медленно говорит мама. От неожиданности Ольга перестает таращить глаза. — Ты ведь не играешь с большими мальчиками, правда? С мальчиками старше тебя?
Ольга задумывается. Их вечно голодный друг ни разу не говорил, сколько ему лет. Может, он и правда старше. Может, ему целых двенадцать… А было бы здорово все рассказать маме. Она, наверное, не выдаст. И обязательно что-нибудь придумает… Потому что с Голодным Мальчиком что-то не так, очень-очень не так, и дело вовсе не в еде.
Погруженная в свои мысли, она не сразу замечает ужас на мамином лице, и выныривает, лишь когда та оседает на стул, прижимая ладонь к груди.
— Мам, ты чего? — громко шепчет Ольга и хватает ее за руки. — Мам! Не дружу я ни с какими мальчиками, ты чего, ну мам! — она снова делает честные глаза, изо всех сил, так, что начинает ныть лоб и шевелятся уши. Она готова поклясться, что вообще не знает ни одного мальчика. Что угодно, лишь бы остановить… вот это.
И мама верит, как всегда. Или делает вид, что верит. Ольга понимает, что маме просто некуда деваться, и от этого становится совсем тошно.