С ключом на шее
Шрифт:
— Она с нами.
— Да отстаньте от ребенка, видите же, что не одна, — полушепотом говорит кто-то из дружинников, и папа вскидывается:
— Ааа, Пионер, и ты здесь, — странным голосом тянет он. — Здор`oво.
— Здорово, — Пионер протягивает руку, глядя куда-то вбок. Ладони соприкасаются с ледяным треском. Главный дружинник с сомнением смотрит, как качаются вверх-вниз намертво сцепленные руки.
— Ну извиняюсь, — горит он, когда рукопожатие наконец заканчивается. — А ты, — он наклоняется к Яне, — будешь так поздно одна гулять — заберем в милицию.
— За что? — заледеневшими губами спрашивает Яна. Мама дергает ее за руку.
— Не груби, — тихо рычит папа, и Яна замолкает).
Этот
Яна остановилась напротив подъезда, быстро огляделась по сторонам (вдруг засекут!). Крупная серая дворняга, потягиваясь, вылезла из-под заборчика, огораживающего палисадник, внимательно взглянула на Яну. Коротко шевельнула хвостом, будто кивнула малознакомой коллеге, и потрусила прочь, цокая когтями. Кто-то шел по мосткам, приближаясь к углу дома, — оттуда доносился жалобный скрип досок под ногами кого-то (взрослого) тяжелого и одышливого.
Втянув голову в плечи, Яна медленно шагнула к подъезду. Скрип досок и сопение нарастали, заполняли собой двор; тот, кто производил этот шум, торопился. Серая расплывчатая фигура прохожего вынырнула из-за угла. Одним прыжком Яна оказалась у двери, рванула ручку на себя — не заперто, как же повезло, что не заперто — и скользнула внутрь. Дверь тут же предательски качнулась обратно; в последний момент Яна успела схватить ее, не дать грохнуть на весь двор. Замерла в полумраке, стараясь дышать ровно. Она имеет право сюда зайти. Ничего такого. Она может навестить друга детства. Ей незачем это скрывать. («Ляляля», — поет Лизка).
Запах старого дерева, когда-то казавшийся странно-притягательным, почти приятным, теперь стал оглушающим. Он отчетливо отдавал плесенью и нес в себе намек на канализацию. Стараясь дышать ртом, Яна двинулась вверх по скрипучим ступеням, выкрашенным в рыжий, но вытертым до голых, посеревших досок.
На площадке второго этажа она остановилась. Сердце билось часто и сильно, как после долгого бега, уши пылали, и стучало в висках. Вход в Филькину квартиру преграждала новая металлическая дверь, слишком массивная для этих ветхих стен. Казалось, она вот-вот выломится, увлекая за собой пласты штукатурки и гнилые обломки досок, и рухнет прямо на голову.
(- Где вы шлялись? — орет Филькина бабушка. Ее челюсть трясется, а глаза стали такими светлыми, что кажутся почти белыми. Она замахивается сумкой, и Яна, выпустив Филькино плечо, горбится, закрывая локтями голову. Лишившийся опоры Филька начинает оседать. Бабка, взвизгнув, хватает его за руки. Потные Филькины ладони скользят между ее пальцами. — Что ты с ним сделала? — орет бабка. — Что ты с ним сделала, тварь?!)
Что-то не так было с этой громадной дверью, — при всей ее внушительности остро ощущалась какая-то нехватка, недостаток чего-то очень обычного и важного. Яна с размаху взъерошила обеими ладонями волосы, шаря взглядом по обширной металлической поверхности. Так и не сообразив, в чем дело, потянулась к звонку — да так и замерла с поднятой рукой. Звонка больше не было. На его месте виднелась лишь оштукатуренная вмятина, и в ее нижней части скопилась желтая пыль.
— Намек понял, — пробормотала Яна.
Взгляд скользнул по короткому пролету лестницы, ведущему на чердак. На ступенях кособоко громоздилась сломанная коляска, древняя, как сам дом, а за ней виднелись санки с красно-желтым сиденьем, сколоченным из реек. На таких возили в младенчестве и Фильку, и Яну; такие санки были у всех. Яна до сих пор помнила, как здорово скользили полозья по утоптанному снегу, как скрежетали на редких участках, присыпанных песком, — от этого звука чесался лоб, и очень хотелось его потереть, но негнущиеся рукава пятнистой шубки не давали пробраться под шапку.
(…Из морозной темноты Яна смотрит сквозь стекло витрины, как в мутном желтом свете клубится черная масса взмыленных людей. На мгновение человеческое море расступается, мелькает узкая, болотно-драповая мамина спина, а потом волны пальто, шуб и курток-алясок смыкаются вновь. Дверь магазина распахивается, и на улицу вываливается дядька в сдвинутой на затылок мохнатой ушанке. К мокрому лбу прилипла прядь светлых волос. Дядька прижимает к животу две сетки с мандаринами, яркими и блестящими, как игрушки.
Яна отворачивается от витрины и делает шаг за границу желтых прямоугольников света, в скрипучую тьму. Сдернутые зажатой в кулаке веревочкой санки запоздало догоняют ее, бьют под колени. Снег празднично пахнет оранжевым, и большие снежинки драгоценно сверкают на поверхности свежих сугробов. У ограды детского сада высится целая снежная гора. Ее склон укатан до стеклянного блеска; черные фигурки на санках с визгом соскальзывают вниз — одна за другой, догоняя и сбивая друг друга, и темная куча мала — отражение той, что толпится за стеклом магазина — копошится на вершине. Яна смотрит на них издали, теребя меховые помпоны на завязках шапки, отворачивается и, проваливаясь по колено, забирается на высокий снежный отвал неподалеку от входа в магазин. На вершине она оступается и падает на спину. Снег взлетает пушистыми бурунчиками и каплями оседает на лице. Яна ловит их языком. В черном небе качаются звезды, блестящие, как снежинки. Визги с горки глохнут в снегу, облепившем голову. Кто-то пыхтит, забираясь на сугроб; скрипят полозья санок.
— А ты чего лежишь? — спрашивают Яну. Она скашивает глаза. Чей-то громоздкий силуэт загораживает бархатное полотнище неба. Отблески витрин падают на лицо, замотанное удивительным толстым шарфом в разноцветную полоску. По нему Яна узнает мальчика из своей садиковской группы. Детей в группе очень много, они слишком странные и большие и непонятно, чего хотят, поэтому Яна играет одна. Она не знает почти никого из тех, с кем встречается каждый день в большом неуютном зале, заваленном игрушками. Но такого шарфа ни у кого больше нет. Мальчик старше почти на год — ему целых шесть с половиной лет, и он кажется совсем большим. Один из тех, кто копошится на полу, шмыгая носом и поддергивая сползающие колготки, и чахнет над молочным супом в обед.
И, кажется, он тоже всегда играет один. У него трудная рычащая фамилия, которую он не может выговорить, — Ррракарский, — и смешное имя, как у собачки из «Спокойной ночи, малыши». И он слишком большой, чтобы водиться с малявками.
— Звезды, — говорит Яна. Мальчик пытается посмотреть на небо, но воротник шубы не дает ему запрокинуть голову. Круглая меховая шапка лезет на глаза. Мальчик поправляет ее облепленной снегом варежкой, обиженно сопит в шарф, и ткань вокруг рта прорастает крохотным лесом инея.