С любовью, Рома
Шрифт:
— Тошно было, — сообщил с видом «ну это же очевидно».
— Я… — проговорила с трудом: губы отказывались слушаться, — я… не хотела, чтобы всё вышло так.
— А как ты хотела? — жёстко спросил он и отвернулся.
Объяснений у меня не находилось. Вернее, их была сотня, но ничего такого, чтобы он мог понять или принять. Да и вообще, в этот момент я сама-то себя с трудом понимала, куда уж ему было угнаться за моей логикой?
— Я был в клубе, — вдруг сообщил Роман Александрович, — одногруппники предложили расслабиться, а дальше… я пришёл в себя уже в Москве. Что и как… не помню.
Испуганно зажала рот
— Как же ты…
— Говорю же, — резко оборвал он меня, — не помню. Вообще ничего. Проснулся на диване Дамира в заботливых руках Веры, — последние слова были сказаны с какой-то особенной интонацией, видимо как попытка донести до меня что-то очень важное. — Воспоминаний — ноль, паспорта — нет, зато куча нотаций от Стаса и это всепонимающая скорбь на лице Бероева.
— Мне… мне так жаль.
— Знаешь, — тут же встрепенулся он, — куда можешь засунуть свою жалость?!
Я невольно заулыбалась: если Рома огрызается, значит, силы начинают возвращаться к нему.
— Куда?
Он долго испытующе смотрел на меня, но так и не решился на пояснение, а может быть, просто не счёл нужным распыляться. Его взгляд вновь потускнел, а плечи опустились.
— Ром, — позвала его будто бы издалека. — Куда засунуть-то? Слышишь? Ты лучше злись на меня, хорошо? Лучше злись, только в себя не уходи.
— Да чего ты вообще ко мне прицепилась?! — рявкнул он и подскочил на ноги, у меня же с трудом получилось поднять себя с пола, пришлось держаться за стену. Его гнев был настолько всеобъемлющ, что, казалось, ещё чуть-чуть — и меня буквально завалит им. — Чего?! Чего тебе от меня надо? Чего ты от меня хочешь?!
Носом я всё-таки шмыгнула.
— Ничего, — выдавила из себя. — Просто… хотела убедиться, что ты в порядке.
— Я не в порядке!
— Но врач сказала, что ты здоров!
— ВОТ ИМЕННО!
Сверху раздались звуки открывающейся двери, и по лестнице пробежала пожилая медсестра, заметившая:
— Пациентам здесь быть не положено.
Мы что-то там угукнули на автомате, но в целом проигнорировали чужое замечание.
До меня с ужасом доходил смысл его слов.
— То есть ты хотел оказаться больным? — с трудом выговорила я.
— Да нет же! — чуть не плача, всплеснул руками Рома, спрятав в ладонях лицо, и с силой принялся тереть глаза. — Просто… просто…
Чем дольше он пытался подыскать нужные слова, тем меньше грозносности в нём оставалось. Да и вообще, с каждой секундой он всё больше и больше напоминал воздушный шарик, из которого стравили воздух.
— Что, что я скажу родителям? — как-то совсем по-детски спросил он. — За эти недели я из-за каких-то глупостей развернул такую истерию, что… — сжал-разжал кулаки, а потом с силой треснул по стене. — Я вынудил Стаса прыгнуть со мной с моста, а мать — реветь… Отец хоть и храбрится, но и ему непросто… Понимаешь? Понимаешь, я в очередной раз всем испортил жизнь!
— Не говори ерунды! — громко воскликнула я, напуганная его словами. — Это всё не имеет никакого значения по сравнению с тем, что ты здоров. Слышишь? Ты здоров! — почти с восторгом закричала я и, забывшись, обхватила своими ладонями его лицо. — Ты здоров. И это самое главное. И твоя семья будет счастлива уже только потому, что ты в безопасности.
Чернов как заворожённый слушал каждое моё слово, боясь даже пошевелиться.
— Ромка… — прошептала я как заклинание. — Ты здоров.
И тогда он сделал невероятное: сгрёб меня в охапку, отрывая от пола, и заключил в стальные объятия, утыкаясь мокрой щекой куда-то в область шеи.
Беспомощно повисла в его руках.
«Дура! — кричала моя душа. — Идиотка! Что ты делаешь?! Ты же вас обоих ломаешь!»
И это действительно была агония, раскалённым остриём пронизывающая нас обоих.
Нужно было его оттолкнуть, сказать «стоп», ну или, по крайней мере, до последнего изображать безразличие. Но Ромкино отчаянье сметало все мои бастионы, оставляя один на один с жестокой правдой. Все эти дни я как могла отгораживалась от его гнева, злости, скорби, боли, всеми силами убеждая себя в том, что так надо, что всё к лучшему, что… это единственный путь к свету. И если бы не моя выходка возле подъезда в день приезда, я бы наверняка справилась с выбранным путём, но известие о его возможной болезни окончательно перевернуло всё с ног на голову.
Как я могла находиться в стороне, когда само его существование находилось под угрозой?
Безрассудно? Жестоко? Подло? Да, да, да и ещё сотни этих самых «да». Вряд ли кто-то смог бы в этот момент презирать меня сильнее, чем я сама. Но оставаться в стороне… В общем, у каждого есть свой предел, свой болевой порог. Моим оказался страх за его жизнь.
Чернов продолжал держать меня на весу, судорожно вбирая в себя воздух ртом в области моей ключицы.
И, клянусь, я честно попыталась оттолкнуть его, положив свою ладонь ему на плечо. Но моё прикосновение будто послужило мощным толчком к чему-то иному… Пальцы сами сжали ворот его футболки, а вторая рука вцепилась в его и без того растрёпанные волосы.
Он зашипел и… впился поцелуем в мою шею, оставляя ощутимые следы на тонкой коже. Слёзы градом катились по моим щекам, а сердце набатом грохотало в груди. Его руки чуть ослабили хватку, и я скользнула вниз, всё ещё сжимая его волосы. Теперь мы были лицом к лицу. Его глаза горели яростным огнём, сжигающим меня дотла.
Напряжение между нами достигло своего максимума, казалось, что даже воздух вокруг нас трещал от нервозности.
Рома оскалился и жёстко накрыл мои губы своими, целуя страстно и отчаянно, разом отметая всякое сопротивление. Не ответить ему было невозможно. Его руки с силой сдавливали мои рёбра, которые ещё чуть-чуть — и, казалось, прогнутся под его напором. Я же продолжала с силой тянуть его за волосы и, если бы после случившегося оказалось, что я вырвала у него из головы пару клочков, совсем не удивилась бы.
Поцелуй вышел томительно-сладким и жестоко-безапелляционным, с металлическим привкусом крови.
В самом конце он горько усмехнулся и прошептал мне прямо в губы:
— Ты мне всё расскажешь…
***
Рассказывать не хотелось.
На самом деле у меня было заготовлено тридцать три оправдания, но каждое из них таяло на глазах, словно дымка из лампы джина.
А сказать правду у меня… так и не хватило смелости. Хоть он и заслуживал. С самого начала. Но я знала — не поймёт. Фыркнет, закатит глаза и скажет, что я дура, раздула проблему из ничего. И конечно же, окажется прав, с той только разницей, что то, что было ерундой для него, потихоньку убивало меня день ото дня, уводя за ту черту, откуда не возвращались.