С мандатом губкома
Шрифт:
— Да оно б, конечно, — мялся возница. — Но ведь конь-то заморился.
— Так мы заночуем, а утречком и тронем.
— Ну, ежли так.
— Конечно, так, — обрадовался Гриня. — Нам же никак медлить нельзя. Того гляди под Митрясовым окажемся.
— Ну ладно, будь по-вашему, — согласился парень и стал подворачивать к ближайшей избе. — Заночуем у деда Михея. Он меня знает.
16. Тревожное утро
Дед Михей, седой, как лунь, и немножко глуховатый
Гриня шагнул было на крыльцо первым, но тут Крюков спросил старика:
— Дедушка, а нельзя ли нам в сарае заночевать?
— Ась? — приложил Михей к уху ладонь.
Пришлось Крюкову, чтобы не кричать сильно, повторить просьбу в самое ухо старику.
— Можно. Отчего ж нельзя, — согласился он. — Только не спалите сарай-то с курёнкой.
— Что вы, дедушка, у нас и курева-то нет.
— Айдате, покажу, — старик направился к сараю.
— Почему в сарай? — спросил Гриня Крюкова. — В избе ж, наверно, место есть и теплее там.
— Э-э, братки, в избе теплее, да в сарае целее.
Сарай был плетеный и когда-то давно обмазан глиной, которая во многих местах пообвалилась. Даже крыша его, крытая соломой, зияла дырами.
Дед Михей из темного угла, где крыша была поцелее, убрал вилы и грабли. Поставил их у дверей. Постелил пару охапок прошлогоднего сена.
— Вот так и ладно будет, сынки. Почивайте с богом, уже, чай, вторые петухи пропели.
Кашин догнал старика во дворе, взял под локоть и спросил в самое ухо:
— Дедушка, вы не заметили, обоз тут не проезжал с отрядом?
— Проезжали какие-то.
— Давно?
— Да часа два-три тому.
— Дедушка, — обрадовался Гриня. Он готов был расцеловать старика за такую новость. — Сколько телег? Какие они сами?
— Три телеги впереди, а сзади полусотня или более верховых.
— А начальник не в кожанке?
— Да оне уж в темноте проезжали. Мы со старухой спать легли. Через окно видели.
Кашин кинулся к вознице, который, привязав у телеги коня, затаскивал в сарай сбрую.
— Послушай, друг, давай еще немножко проедем. Они где-то недалеко остановиться должны.
— Конь же уморился. Тридцать верст отмахали. Пусть хоть часика три передохнет.
Гриня направился в угол, где уже лежали Крюков с Зориным.
— Ребята, живем! — сообщил радостно Гриня. — Мы уже у Лагутина на пятках.
От этой новости всем стало весело и спокойно. На радостях достали сахарин и, поскольку чая не было, послали возницу к колодцу за водой. Он принес целое ведро.
— Ведра мы не выпьем, не лошади, — пошутил Гриня и, слив большую часть воды, в оставшуюся сыпнул сахарин и размешал его прутиком.
— Вот заместо чая. Пьем.
Сава достал из сундучка две кружки и несколько галет. Усевшись вчетвером вокруг ведра, они черпали из него сладенькую холодную водицу и чаевничали, по очереди прикладываясь к кружкам. Все были сильно голодны. И поэтому, когда возница, тронутый щедростью своих пассажиров, положил на круг настоящую хлебную лепешку, ребята не могли удержаться от восторга.
— Это же пир! — воскликнул взволнованно Сава. — Настоящий пир!
Ничего, что лепешка оказалась горьковатой и с какой-то колючей примесью, — она пахла хлебом.
После ужина стали укладываться. Сундучок сунули под голову, закрыли сеном. Крюкова решили положить в середину, так как он был в нательном белье и не переставал вздрагивать от ночной прохлады. По краям легли Сава и возница-парень.
— Спим три часа, не более, — предупредил Гриня. — Надо догонять Лагутина.
— У него ж тоже кони, — отвечал возница. — И они где-нибудь сейчас почивают.
Притихли. Где-то далеко в деревне сбрехнула собака. Сонно затурлукал сверчок у хаты. И тут Крюков молча поднялся, прошел ко входу, выглянул во двор, пошарил рукой у двери.
— Чего ты? — спросил Гриня.
— Запереть бы чем-то надо. Ничего тут нет, ни засова, ни вертушки.
— Подопри чем-нибудь.
Крюков нащупал у косяка вилы, подпер ими плетеную дверь в сарай. Бесшумно подошел, лег на свое место.
— Ваня, — неожиданно обратился к нему по имени Сава, — ты ж не досказал, как с тем мужиком у тебя получилось.
— С каким?
— Ну, который тебя под лозу спрятал.
— А-а, — вспомнил Крюков и, помолчав, сказал: — Хорошо получилось. Подскакали те, слышу, спрашивают: «Батюшка, не видал тут в белье одного?» «Да нет, — отвечает, — никого не видел». Матюкнулись они и дальше поскакали.
— Что? И искать на возу не стали? — удивился Гриня.
— Нет. И не подумали. Я сам удивился. А потом уж, когда этот довез меня до тракта и выпустил, я понял, почему.
— Почему?
— Этот мужик, братки, оказывается, поп с Белых Зорь.
— Что? Что?! — вскочил Сава. — Как ты сказал?
— Ну, поп самый настоящий. Он сам потом мне, когда меня...
Сава дальше не слушал, поднялся, быстро отошел к двери, откинул вилы и, выйдя во двор, сел у стены. Крюков видел через открытую дверь его скорченную, сникшую фигуру, и ему вдруг показалось, что плечи у Савы вздрагивают.
— Чего это он? — шепотом спросил Крюков у Грини.
— Тихо ты, — шикнул Кашин на Крюкова. — Поп этот — отец его. Понял?
— А-а, — выдохнул Крюков. — Понимаю.
— Ничего ты не понимаешь.
А Сава действительно плакал. Горько плакал, стараясь даже вздохом не выдать своего состояния. Плакал от обиды не за себя — за отца, за его доброе сердце, за ласковый голос, мысль о которых он всячески изгонял в эту зиму из памяти своей. Старался изгнать, вырвать с корнем. Зачем? Почему? Он не мог и себе ответить на это. И оттого становилось ему еще горше и обидней.