С неба упали три яблока

Абгарян Наринэ Юрьевна

– Сынок, я тебе верю, – перебил его Василий. – А выше доверия ничего нет.

В конце ноября, не дожидаясь календарной зимы, истово повалил снег, засыпал долину от края до края ворохом безмолвия, убавил свет, загасил цвета, оставив лишь черный, бережно обрамляющий белоснежно-белые ее покровы.

Двадцать третьего декабря Анатолия уснула, а на следующее утро не проснулась. Напуганные врачи кружили по палате всполошенным пчелиным роем, но добудиться ее так и не смогли. Общее состояние пациентки не ухудшалось, а наоборот, ко всеобщему удивлению, немного даже стабилизировалось, поэтому было принято решение ничего не предпринимать, но чутко поддерживать ее физические параметры. Медсестры меняли капельницы, каждый час перекладывали ее с одного бока на другой, чтобы уберечь от пролежней, протирали исхудавшее

до прозрачности тело влажными губками, делали массаж, помогая разгонять кровь по сосудам. Анатолия проспала глубоким, беспробудным сном семь долгих дней, а на восьмой ее разбудил голос Патро – пес рыл самозабвенно землю под старой яблоней, настойчиво лая, подбегал к Анатолии, осторожно цеплял за подол платья зубами и тянул с собой, она безропотно пошла за ним, но, не дойдя несколько шагов, остановилась, Патро заголосил, словно упрекая ее, и его обиженный лай разбудил Анатолию, она открыла глаза и попыталась сесть, но сразу же откинулась на подушки – закружилась голова. В тот же день ей сделали операцию, а в следующий полдень, замерзший вдрызг, до последних костей Мамикон, преодолев пешком весь заснеженный путь от подножия до макушки Маниш-кара, принес в озябшую деревню весть, которой с замиранием сердца ждали тринадцать старух и восемь стариков, – на шестьдесят седьмом году жизни внук той самой спасенной в большую резню Ару сяк, которую пригрел в своем имении Аршак-бек, прямой потомок последнего правителя когда-то великого, а теперь канувшего в Лету царства Левона Шестого Лузиньяна, суровый, как скала, и мягкий сердцем, как ягненок, Кудаманц Василий, похоронивший всех, кого любил, – отца, мать, брата, троих сыновей и несчастную свою жену, и к закату жизни вознагражденный за страдания спасительным чувством настоящей любви, стал отцом здоровой, чудесной девочки.

Назвали ее в честь бабушки. Воске. Золотая.

Глава 3

Февраль, обычно немилосердный, ветрено-колючий, выдался в том году снежным и благосклонным. Утра – молчаливые и дремные, замотанные сосульчатыми платками по самые глаза, наступали поздно и нехотя, разгоняя слабым дыханием последнюю ночную мглу. Петухи кричали мало, в неохотку. Кукарекнул – и умолк, бесстрастно прислушиваясь к ответному крику, доносящемуся, казалось, с того конца света. Дворовые собаки не лаяли, а только ворчали, провожая недовольным взглядом кружащиеся в воздухе крупные пушистые снежинки. Крупные – значит, снег будет недолгим и вскорости уймется. Но февраль лукавил, вытряхивал следом из рукавов крупяную мелочь и сыпал ею на спящие дворы бесконечными щедрыми горстями.

Просыпались дома дымом печных труб. Он тянулся вверх и, растворяясь в снежной круговерти, оставлял за собой теплый запах горящих поленьев и аромат поджаривающихся на печи ломтей ноздрястого домашнего хлеба. В хлевах дремала подоенная и накормленная скотина, куры, благополучно пережив ежеутреннюю пытку сноской яиц, ковырялись в кормушках, с претензией кулдыкали самовлюбленные индюки, перебранивались, не поделивши место у поильника, цесарки.

От веранды дома Шалваранц Ованеса расходились в разные стороны четыре протоптанные в снегу узкие, в две ступни, тропинки. Одна вела к хлеву и курятнику, вторая – к погребу, третья – к нужнику, а четвертая – к калитке. Остальное пространство двора покоилось под слоем рыхлого, но сухого, без подтаин – видно, долго пролежит – снега. Невзирая на суетливое шебаршение домашней птицы, тишина кругом стояла такая, что казалось – кто-то намеренно приглушил звук, чтобы не оставить ничего, кроме едва различимого дыхания ветра и перешептывания падающих снежинок.

Шалваранц Ованес, взгромоздившись с ногами на стоящий у входа в кухню деревянный ларь, взбивал в пышную пену свой неизменный завтрак – два сырых куриных желтка с шестью столовыми ложками сахарного песку. На печке, посвистывая в облупленный эмалированный носик горячим паром, закипал чайник. На столе, прислонившись хрустящим, с подпалинками, боком к краю толстобокой глиняной тарелки, остывали подсушенные на печи большие ломти хлеба.

– Чайник ты снимешь с огня

или мне можно подойти? – ржаво поинтересовался Ованес.

Ясаман, прополаскивавшая в мыльной воде мешковину, которой усердно протирала пол, сердито фыркнула:

– Сиди, где сидишь. Я сама.

– В собственном доме нельзя шагу без спроса ступить!

– Не нагнетай!

Ованес попробовал гоголь-моголь, с досадой ощутив на зубах сахарные крупинки, усердней загремел вилкой.

– Песок в этот раз попался крупный, растворяется в неохотку. Надо Мукучу сказать, чтобы он не брал больше такой.

– Крупный – необязательно плохой, – отозвалась Ясаман. Тщательно вымыв пол под столом, она задвигалась к двери, протирая палас.

– Может, песок и хороший, но я себе руку отбил, взбивая.

– Чай, не пол протираешь!

Ованес цокнул сердито языком.

– Я же предлагал тебе помочь!

– Ты поможешь, а мне потом в два раза больше работы проделывать – и за тобой убирать, и порядок наводить! – Ясаман, чтобы сэкономить силы, старалась говорить между взмахами швабры.

– Ладно в их доме прибралась. А наш зачем до блеска вылизывать? – пробухтел Ованес.

Ясаман домыла палас, прополоскала в чистой воде мешковину, протерла кухню еще раз, села рядом с мужем, сложила на коленях покрасневшие от холодной воды натруженные руки, приготовилась ждать, когда пол высохнет.

– А чтоб нечаянно заразу не занести, ясно? – отдышавшись, снизошла до ответа она. – Забыл, что такое маленькое дитя?

– Не забыл. Только если заразы боишься, не пол надо протирать, а тебя к ребенку не подпускать, – хохотнул Ованес.

Ясаман медленно обернулась на мужа, выгнула бровь.

– Восемьдесят пять лет, а ума с собачью какашку!

Ованес хотел было съязвить в ответ, но передумал – жена с утра на взводе, лучше не нагнетать.

– Ну что, можно уже идти к столу? Чай пора заваривать, а то вода совсем остынет, – спросил он миролюбиво.

Ясаман окинула придирчивым взглядом пол кухни.

– Вроде высох. Ты вынеси помои и сполосни ведро. А я займусь завтраком.

Она забрала у него миску с гоголь-моголем, тяжело поднялась. Часы над посудным шкафом, старчески дребезжа, пробили девять. Время пока терпит, но дел сегодня много – к одиннадцати деревенским старухам собираться в доме телеграфистки Сатеник, чтобы заняться блюдами для праздничного стола. А старики, вооружившись лопатами, пойдут чистить дорогу, ведущую к Марину. Бессмысленный и бесполезный труд, снег, как шел, так и идет, но что-то ведь надо сделать, чтобы хотя бы немного облегчить телеге Немецанц Мукуча путь – сегодня спозаранку он должен был забрать из долины Василия, Анатолию и крохотную Воске и привезти сквозь пургу домой. Попытка доставить их на карете скорой помощи закончилась провалом – забуксовав на заснеженном горном серпантине, машина вернулась несолоно хлебавши в клинику. Поднятый вчера с полуденного сна телеграммой Мукуч утеплил телегу шерстяными одеялами, загрузил тяжелыми меховыми бурками, чтобы было во что укутать Анатолию с младенцем, и, взяв на подмогу еще одного старика, уехал в метель. Если все сложится благополучно, сегодня, к трем часам дня, они должны быть в Маране.

Встретить их праздничным столом предложила Ейбоганц Валинка. Проводив Мукуча в долину, маранцы решили не расходиться, а посидеть у кого-нибудь дома. Вечер они провели в неспешной беседе вокруг жарко затопленной печи, ели запеченный картофель, запивали его алычовым компотом и старались не заговаривать о завтрашнем дне, из суеверного страха нечаянно накликать неудачу. Подкрепившись, мужчины сели за нарды, а женщины, перемыв и убрав посуду, взялись за штопку и вязание. Вот тогда, окинув взглядом притихшую комнату, Валинка и предложила к приезду Анатолии накрыть праздничный стол. Старикам ее идея не очень понравилась.

– Пусть доберутся без приключений, а там уже подумаем о празднике, – испуганно замахав руками, выразила всеобщее опасение Бехлванц Мариам.

Но Ейбоганц Валинка фыркнула – какой такой «подумаем», Анатолия родила ребенка, тем самым продлив нам жизнь, да-да, не смотрите на меня круглыми глазами, все так и есть, мы умирать собрались, а как теперь умрешь, когда такая ответственность – дите поднять, в люди вывести.

На минуту в комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь потрескиванием поленьев в дровяной печи.