С носом
Шрифт:
Пришлось там стоять долго. Нос выглядел настолько ужасно, что смотреть на него было невозможно, не то что думать о нем. Я умылась, припудрила все, что осталось, намазала ярко губы и вернулась в кухню. Ирья сидела за столом и вертела в руках телефон. Подняв голову и увидев меня, она поджала губы — непонятно, что она хотела этим выразить, — но ее глаза улыбались.
— Ну вот, теперь ты уже гораздо больше похожа на человека, — сказала она. — Разглядеть бы его еще только за этим носом.
Я села за стол и сказала «ха-ха» так театрально-холодно, как только могла. Она стала извиняться и говорить, что, наверное, это было бестактностью с ее стороны, я вспыхнула и фыркнула, она замолчала, и тогда я стала объяснять, что меня тоже весьма позабавили эти смазанные черты лица. Похоже, вышло не очень
— С тобой все в порядке? — спросила Ирья. Я поведала ей, что в последнее время меня об этом спрашивают с завидной регулярностью, и она снова заулыбалась, как-то грустно, и принялась вслух размышлять о том, что, возможно, мы просто стареем. Была во всем этом доля легкомыслия и кокетства, которым сразу же захотелось поддаться, ведь как хорошо было так сидеть, именно так, но я вдруг спохватилась и с беспокойством стала обследовать состояние своего носа, он вдруг вздыбился посреди лица, будто к нему прилипло какое-то животное. Но что тут поделаешь, внешнее уродство по-настоящему меня встревожило, ведь рано или поздно придется выйти на люди, и что они тогда подумают, люди, глядя на такое вот носатое страшилище, что я пьяница, или избил кто, или и то и другое вместе.
Но идти было надо, я понимала, не ночевать же тут, ради всего святого. Я начала приближаться к самому главному — так сказать, стала брать быка за рога, и сочинять что-то про подарок, про приз, якобы в прошлый раз я о нем забыла рассказать, ой-ой, что же с ним теперь, он, наверное, разбился на кусочки, прости, прости за неуклюжесть, со мной давно уже не случалось ничего подобного. Такой оплошности на работе. И вот, причитая, я стала потихоньку пробираться в коридор, где Ирья наконец прервала мое нытье, пробормотав что-то вроде: «Ну, будет, будет тебе», достала пакет с полки для шляп и протянула его мне с каким-то очень загадочным видом, совершенно бесшумно, у меня в руках пакет тут же начал хрустеть и звенеть. Я сказала, что, похоже, подарок разбился и на днях я непременно занесу новый, их вообще много, этих призов, и на самом деле, может, это был не лучший из вариантов, подобран наспех, я бы, скорее, подарила каповые часы, еще одни вполне поместились бы там, на стене в кухне, но кто я такая, чтобы указывать сильным мира сего, какие должны быть подарки, я человек маленький, и, по крайней мере, в прошлый раз каповых часов в офисе я найти не смогла.
Я прекрасно отдавала себе отчет в том, что болтаю лишнее, но мне никак не удавалось завершить свою речь, она все лилась. В конце концов Ирья прервала мое кудахтанье, положила руку мне на плечо и шепотом сказала:
— Эти часы нам достались от родителей мужа. Я эти часы терпеть не могу.
Мне стало одновременно и стыдно, и радостно от проявленного с ее стороны доверия. Да, собственно, больше ничего и не надо было, и я принялась натягивать на себя одежду. Под небольшим, низко висящим, роняющим стеклянные капли светильником в стиле модерн я облачилась в пальто и берет, снова став похожей на гриб, и пробралась к выходу. Уже взявшись за ручку входной двери, обернулась и поблагодарила от всего сердца, насколько сумела. Извини, хотелось добавить в конце, но отчего-то казалось, что нам обеим этот извинительный жанр уже наскучил.
Наконец я выбежала на улицу.
Во дворе напугала до полусмерти ребенка, по выражению его лица можно было решить, что он увидел сказочное чудовище. Стала лепетать ему: ничего страшного не случилось, все хорошо, все хорошо. Я и вправду надеялась, что все хорошо. И лишь потом заметила поблизости его мать, она сидела на скамейке и читала журнал «Мы — женщины». По какой-то необъяснимой причине я зашагала прямо к ней, копаясь в сумке, нашла там на дне бутылку йогурта и стала трясти ею перед лицом молодой рыжеволосой мамы.
— Возьми! — сказала я нарочито бодрым голосом. — Он вкусный, — добавила я, совершенно не понимая, что, наверное, выглядела со своим жутким носом, как настоящая ведьма, к тому же еще под мухой.
Она
Потом я почувствовала жуткую усталость, пришлось на секунду прислониться к стволу сосны и отдышаться. Однако долго там оставаться я не осмелилась, боялась, вдруг кто-то за мной наблюдает, хотя впору было задаться вопросом, ну и что из этого следует, и, конечно, это была ошибка, этот вопрос, потому что стоило только начать задавать вопросы, как они посыпались и покатились друг за другом вместе со звенящими, дребезжащими, прыгающими и скачущими умозаключениями, словно конструкция, сооруженная из бутылок и банок, вдруг зашаталась, потеряла равновесие, и все с грохотом покатилось с горы.
Я отправилась пешком через лес по ковру влажных, упругих листьев. Нос саднило, но какое-то чуть испуганное тепло разливалось по щекам и груди. Села сначала в один автобус, потом в другой. Керава быстро растаяла в осеннем пейзаже, ее сменило Лахтинское шоссе. Сосновый бор, слегка кричащие цвета лиственных деревьев, машины, маленькие машинки, большие машины, разноцветные, всевозможные промышленные и торговые учреждения, и время от времени где-то далеко за деревьями — бетонные глыбы, полные жизни, любви, ссор и одиночества, семьи, лежащие кучей на диване, будущие семьи, сплетающиеся в узел на кровати, старики, или престарелые, или как бы их покорректнее назвать, ну да ладно, старики, уставившиеся из окна во двор и ожидающие чего-то или вообще чего угодно. В лесу у дороги мелькнула ватага мальчишек, строящих шалаш. Через пару километров промелькнул еще один шалаш, перед которым какой-то забулдыга, заросший кудрявой черной бородой, по-хозяйски подметал двор разлапистой веткой. На миг в голове снова всплыла синезатылочная паротия. Когда бородач остался далеко позади, на фоне темной зелени хвойного леса вспыхнули брызги красных, словно искусственных, ягод рябины, будто кто-то спрыснул лес багровой краской.
Лишь подъезжая к району Якомяки, я стала постепенно успокаиваться, но вдруг задребезжал телефон. Конечно, опять звонил сын, и я сначала даже подумала, ну о чем с ним сейчас разговаривать, когда и так болтала целый день, но неожиданно спохватилась: почему бы и нет, ведь уже все равно, ведь я просто трясусь в автобусе. Приложила трубку к уху и крикнула «алло». Взглянула в окно, на обочине проселочной дороги в тени открытого капота стоял, согнувшись, мужчина, внезапно он распрямился, швырнул шляпу на землю и стал ее пинать. Я даже не сразу сообразила, что такое вполне может быть в реальной жизни.
— Где ты? — спросил сын. — Что там у тебя так гудит?
— Я в автобусе, — прокричала я в трубку, как тысячи и тысячи людей делают в автобусе ежеминутно.
— Не надо кричать, — сказал мне сын, как ребенку. Голос его был далеким, словно ему пришлось блуждать где-то по телефонному кабелю под морями и над полями.
— Привет, — сказала я. Он тоже поздоровался. — Очень плохо слышно, — подхватила я его реплику.
— Да, у меня теперь два телефона, и в этом втором, в нем иногда какие-то помехи.
— Да, а почему? — спросила я, кажется, вполне к месту. Зачем ему два телефона? Он что, решил стать крутым?
— Алло! — прокричал сын. — Плохо слышно. Так ты где?
— В автобусе, — сказала я.
— Понятно, а где конкретно?
Сказала, что на шоссе, и ни с того ни с сего, какой-то бзик на меня нашел или шальная мысль стукнула в голову, добавила, что еду из Керавы. Сын спросил зачем. Рядом никого не было, но я все равно на всякий случай посмотрела на соседний ряд сидений, вдруг там какой-нибудь гражданин, недовольный тем, что в общественном транспорте так громко разговаривают. Но там никого не было. Лишь какой-то университетского вида маленький, тщедушный мужичонка — полноценным мужчиной его сложно было назвать — с жидкими усами и в шерстяном свитере что-то шептал в телефон, да так взволнованно, что его шепот был, пожалуй, даже еще более громоподобным, чем исступленный крик. Казалось, его странно реснитчатые, округлившиеся глаза за круглыми линзами очков сейчас лопнут.