С открытым лицом
Шрифт:
Многие считали, что борьба не окончена. На улицах продолжали стрелять. В тюрьме «несгибаемые» проводили одну годовику за другой, дрались с охраной, пели революционные песни и распространяли оттуда на волю свои призывы продолжать борьбу несмотря ни на что.
Но для меня всё было кончено.
Отрицание сценариев, в которых вызревало решение о вооруженном опыте, с каждым новым пробуждением приобретало неумолимые и более жестокие акценты. Политическая система на Востоке потерпела катастрофический крах в результате
И вообще: что осталось от старых стратегических постулатов, если не груда разложившихся обломков? Какой смысл цепляться за континуалистские когеренции[23]? Уже в 1986 году было очевидно — и еще более очевидно сегодня, — что ни один товарищ, вышедший из тюрьмы, не может думать о том, чтобы снова делать то, что он делал, когда попал в тюрьму.
Вскоре после похищения Моро, в самом начале 1980-х годов, я понял, что мы обречены. Именно тогда вооруженный опыт стал подрываться той самой партийной системой, против которой мы боролись. Я понял, что наша борьба не смогла подорвать этот монолитный, хотя и разнородный, блок власти. И «дело Моро» стало первым серьезным сигналом этой реальности. Очень тесное соглашение между христианскими демократами и PCI, которое произошло в тот момент, было признаком способности политического блока объединиться против социальных импульсов.
Красные бригады были неспособны справиться с этой ситуацией. И противоречие, которое привело их к исчезновению, стало усугубляться: с одной стороны, накопление «военных» кадров, с другой — неспособность определить точку, на которую следует опираться, чтобы воздействовать на политическую систему, по которой будет нанесен удар.
На самом деле, я сразу же начал писать внутренние документы, в которых объяснял, что, учитывая подход, который сейчас применяется к вооруженной борьбе, она больше не имеет никакого возможного положительного результата. Дочери XX века, «Красные бригады» не имели причин выживать в нем, и любые попытки апеллировать к ностальгии должны были быть оставлены. Смерть нужно было предпочесть медленной агонии, которая, кстати, началась уже давно.
Однако я хотел бы прояснить одну вещь. На мне лежала большая ответственность за создание такого явления, вооруженное, и я был частью организации, которая не была командой по боулингу, из которой я мог бы выйти как ни в чем не бывало. Не то чтобы я мог ни с того ни с сего убедить себя в какой-то вещи и небрежно сказать: «Слушайте, ребята, теперь я думаю по-другому, поэтому я попрощаюсь и уйду». Думаю, мне не нужно много слов, чтобы объяснить, что это была бы безответственная выходка с моей стороны.
Даже сегодня, в 1993 году, я не сделал такого выбора. И именно поэтому я остался в тюрьме. Я не только не хотел отрекаться от прошлого, но и не хотел уклоняться от своей ответственности, уходя от дела, которое нельзя преуменьшать. В то время я пытался предложить посредничество в рамках сил, вовлеченных в ежегодную борьбу, чтобы попытаться изменить драматическую траекторию, которая стала инерционной. Машина была в движении, и недостаточно было отпустить руль, чтобы остановить ее: она продолжала бы двигаться сама по себе, вызывая серию катастроф. Что, отчасти, и произошло.
Нельзя — невозможно — отпустить людей, которые были замешаны в этой истории и попали в тюрьму. Я буду считать свои счеты с «Красными бригадами» закрытыми в тот момент, когда мне выпадет счастье увидеть всех товарищей, вовлеченных в авантюру 1970-х годов, вышедшими из тюрьмы и вернувшимися из ссылки.
Одно дело считать БР — своими действиями и своим революционным кредо, а другое дело — обязанность работать над тем, чтобы достойно завершить историю нашего поражения и вернуть жизни товарищей, которые уже достаточно заплатили за ошибки анализа поколения, которое грешило догматизмом, но при этом было очень богато духовно.
Достоинство неудачных революций в том, что у них нет недостатка успешных революций: так или иначе, все успешные революции предали свои обещания, тогда как неудачные революции могут предать только анализ, который ими двигал. Дефект, который, с учетом всех обстоятельств, кажется менее серьезным.
С другой стороны, щедрость, с которой часть моего поколения бросилась в рискованную политико-идеологическую авантюру, представляет собой позитивную ценность, которая в какой-то момент должна быть признана. Я хочу сказать бесстыдно: сегодня я очень жалею себя и свое побежденное поколение...
Эта жалость проистекает из осознания того, что мне и моему поколению не оставили места для воплощения в жизнь тех образов, которые мы несли с собой, придя в общество. Мы не могли жить так, как нам хотелось бы, потому что предыдущее поколение жестоко преградило нам путь, требуя пожертвовать своим отличием или умереть. Поэтому некоторые умерли с оружием в руках, многие — с героином в венах, большинство же жили, убивая в себе желание перемен.
В тюрьме я получил много писем от моих современников, в которых они с бесконечной горечью размышляли о себе именно из-за осознания своего глобального поражения поколений, которое не искупить никакими индивидуальными успехами.
Что касается нашего конкретного поражения, поражения БР, то это поражение, которое, повторяю, я начал видеть в конце 1970-х годов и публично признал в 1986 году. Конечно, для многих товарищей мысль о прекращении существования Красных бригад была невыносима. Для меня, однако, движение по пути прерывания было совсем не новым опытом. В 1986 году я, по сути, не делал ничего иного, как повторял поведение, которого я уже придерживался в 1970-х годах: формально завершить четким решением опыт, который затягивался по инерции и к тому времени был неумолимо обречен.
А тех, кто в то время был не согласен, факты заставили очень скоро изменить свое мнение.
Тем не менее, ли призовые прекращению огня остались без ответа.
Вначале были некоторые дискуссии по поводу термина «прекращение». Россана Россанда, Марио Тронти, Людовико Геймонат, Франко Фортини и некоторые другие более или менее говорили: «Это сильная категория, она может служить для переопределения социального восприятия событий».