С открытым лицом
Шрифт:
"Я был в машине, — рассказал он мне в свою очередь, — и ехал вдоль большой горы. По мере продвижения тропинки становились все более узкими, проезд преграждали оползни камней. С трудом я открывал проходы руками. Но вдруг за поворотом возникло ощущение прохлады: в центре храм, большой фонтан... А потом храм превратился в лес. Он сделал паузу и снова сказал: «Знаешь, Ренато, мы приучили наши глаза не видеть слишком многого. Эти сны говорят нам, что пришло время посмотреть в другое место, они приглашают нас к новым исследованиям».
Тогда я не совсем понял,
В предыдущие годы вы жили в гневных мечтах о «революции», от которых вы теперь отказались, чтобы посвятить себя своим личным ночным снам: довольно неожиданный переход. Интересовались ли Вы психоаналитическими исследованиями или другими подобными вещами?
Какое-то время в университете Тренто я интересовался лекциями Беппино Диссертори по социальной психиатрии, а также внимательно следил за курсом психоанализа профессора Франко Форнати. Оба они в частных беседах, которые я до сих пор вспоминаю с умилением, ввели меня в чтение, которое меня завораживало. И все же, каким-то непонятным образом, в своей камере в Пальми я понимал, что Фрейд, Юнг и Адлер оставались несколько в стороне от того опыта, который я переживал.
Когда в прекрасной книге Мортона Шацмана я познакомился с Сенои, читая о том, как меланезийцы относятся к снам, у меня в голове промелькнула мысль: если бы даже в специальной тюрьме в Палми, проснувшись, мы передавали сны, которые видели ночью, и обсуждали их между собой, какую пользу мы могли бы получить?
Я обсудил это с Никола Валентино и Стефано Петрелли, и вместе мы решили попробовать приключиться: мы поспрашиваем, разумеется, незаметно, не хотят ли другие заключенные присоединиться к кругу сновидений...
Вы собирали спайки?
Вначале было лишь несколько холодноватых откликов и даже несколько обеспокоенных или ироничных комментариев. Многие уже начали думать, что кувшин поднялся. В каком-то смысле именно великая мечта об идеологии не позволила большинству товарищей обратить внимание на более скромные и несерьезные мечты, по крайней мере, на первый взгляд. Они не могли сделать «переход», как вы говорите.
Но открытой оппозиции мы не встретили, поэтому шесть или семь из нас начали собирать свои ночные сны и рассказывать их друг другу во время утренних посиделок. Из этого вышла тревожная лава, и день за днем маленький кружок обретал новых прозелитов. Наши сексуальные страдания, поразительный диапазон сенсорной депривации, тысячи экзистенциальных одиночеств, недоумение тел затворников вырывались наружу, как безжалостные извержения. Сны рассказывали нам историю, которую мы не слышали до этого момента, показывали сцену, которую мы наблюдали много раз, но никогда не видели, воскрешали образы изуродованных тел, израненных в тысяче мест, покрытых ужасными шрамами.
Это был поистине необыкновенный опыт, который, безусловно, изменил мое мировоззрение.
Имели ли ваши тюремные сеансы самоанализа какое-то продолжение?
Пьетро Фумарола, социолог-исследователь из университета Лечче, услышал о том, что мы делали, и однажды в 1985 году написал мне письмо, предложив рассказать о нашем опыте на семинаре своим студентам. Именно он открыл для меня новые перспективы, познакомив меня с исследованиями Жоржа Лапассада об измененных состояниях сознания и трансах. В ходе этих чтений я понял, что условия тюремного заключения являются предметом большого внимания и интереса со стороны исследователей, в то время как исследований об измененных состояниях сознания, о трансах, к которым прибегают заключенные, чтобы выжить в условиях воздержания и лишений, очень мало. И снова разговор об этом с Петрелли и Валентино привел к решению встать на новый путь, который привел нас к сбору материала, который позже был опубликован в нашей книге.
В книге «В лесу Бисторко» вы собрали сотни свидетельств о самых темных и частных аспектах жизни заключенных. Что означает это название?
Лес — это метафора для описания бесформенных состояний, смешения и метаморфоз, которые порождает тюрьма. Bistorco, с теми предложениями, которые оно содержит — людоед, пресс, бисторсия — показалось мне очень подходящим представительным словом.
Книга, однако, появилась позже. Сначала было несколько лет исследования себя и бесконечной тюремной и приютской литературы, созданной самыми отчаянными одиночками. Затем последовали встречи с людьми, забытыми в глубинах тюрем или похороненными на десятилетия в общежитиях и камерах психушек. А также беседы со специалистами, такими как невролог Джорджио Антонуччи, который с большим умом и пиететом боролся против психиатрических предрассудков и за «развязывание рук» этих несчастных изгоев.
В этом незаконченном путешествии день за днем формировалась ужасная масса документов, записей, писем, стихов, рисунков, каракулей, которая продолжает расти и которую мы сейчас пытаемся организовать как настоящий «архив в процессе создания»: архив того, что мы назвали «ирритированными записями», чтобы в игре сломанного слова сделать очевидным разрушительное воздействие против гомологизированных ритуалов, которые содержат эти тексты.
Но ранее вы также публиковали книги другого рода.
Когда я еще находился в тюрьме в Пальми, я написал книгу Wkhy с непроизносимым названием, как имя Бога в еврейской религии. Это пародия и провокация. Пародия на тот бесчеловечный жаргон политики и идеологии всей области крайне левых, на котором некоторые из моих товарищей все еще говорили, когда не осталось ничего реального: я хотел изобразить разрыв и семантический взрыв, чтобы стало ясно, что это язык, который потерял свою грамматику и синтаксис. Это была провокация против интерпретаций, всегда исключительно идеологических и абстрактных, которые использовались для рассмотрения моей истории и истории Красных бригад: без учета человеческой и реальной стороны жизни, полной страстей, противоречий, страданий и радости.