С открытым лицом
Шрифт:
В шестнадцать лет у меня начались более близкие отношения с матерью, которую я тогда называла не мамой, а Иоландой. Она была для меня скорее другом и советчиком, чем материнским присутствием. Только в последние годы я стала называть ее мамой, и мне казалось, что она была рада этому.
В этот момент фрейдист мог бы предаваться размышлениям.
Юнгианцу я мог бы сказать, что сильные символы моего детства связаны с природной средой, в которой я вырос: горы,
Еще в детстве меня привлекала охота на орлов и серн, которые потом становились чучелами. Все мои детские мифы были анимистическими мифами, вращающимися вокруг горного мира: самые красивые вершины, заколдованные леса, самые труднодоступные животные, следы на снегу... Я не случайно выбрал университет Тренто: скорее потому, что он находился посреди гор, чем из-за нового факультета социологии. И не случайно я женился на Маргерите Кагол, которая тоже была любительницей гор. Мы проводили недели и недели, бродя по Валь-ди-Фасса, Валь-ди-Брента и Валь-ди-Генова в поисках источников: это было постоянное изумление перед различными вкусами этих вод.
Гора встречает бури, ветер, снег и солнце, никогда не меняясь. В лучшем случае она подвергается небольшой эрозии. Я прожил восемнадцать лет в тюрьме в довольно каменистой местности, умудряясь принимать все, что на меня обрушивалось, не слишком расстраиваясь. Из источников бьют питательные воды с самыми разнообразными вкусами. В своей жизни я вступал в отношения со многими разными людьми, активно отдавая и получая множество даров.
Думаю, этого достаточно для юнгианца.
Красные бригады — это всего лишь глава в моей жизни. Абсолютно столичное приключение, в которое я также ввязался в результате ряда удачных обстоятельств и которое, возможно, представляет собой форсирование в отношении моего характера и воображения.
Что касается символической ориентации моего взгляда, то она не кажется мне аномальной или даже оригинальной особенностью. Я считаю, что нормальное общение между людьми в основе своей питается символическим содержанием: поэтому я склонен считать, что тот, кто думает, что его отношения с существами и вещами не пронизаны символами, на самом деле является человеком, который не очень хорошо знает свои механизмы общения. Я всегда был убежден, что каждый из нас — это скопление символов, которые, к сожалению, общество сводит к каракулям.
Итак, детство моё было счастливым, а также полным привязанностей. Маму Паскетто звали Энричетта: она была для меня «тетей». Были еще ее дочери, Фернанда и Лучана, которые уже достигли возраста замужества, когда мне было пять лет. Они любили меня. Я ходил в деревенскую начальную школу: один класс, где проходили все уроки.
Летом в Пашетто находилось убежище, в горах, и для меня эти два-три месяца были сказкой.
Первая большая травма: смерть дяди Армандо в 45-м году. Ему было двадцать лет, когда мне было четыре, и он всегда играл со мной, как старший брат, брал меня в лес, учил названиям растений и животных.
Я очень любил его. Он ушел в кусты с партизанами бригады Гарибальди, но время от времени спускался ко мне. В день освобождения Турина он отправился в город праздновать, а вечером, возвращаясь в Торре Пелличе на грузовике со своими товарищами, попал в засаду горстки нацистов, которые отступали через границу: они зарезали его вместе со всеми остальными.
Дядя-партизан, убитый нацистами, — это образ, который тогда имел для меня огромное значение с человеческой и эмоциональной точки зрения. С политической точки зрения, я бы так не сказал. В течение многих лет я не придавал боли от этого воспоминания никакого политического значения.
Только много позже, когда я уже был в Тренто, я понял значение смерти дяди Армандо. Я взял Маргериту в Валь Пелличе, чтобы показать ей места, где мы с ним бывали, а также провел исследование партизанской борьбы в этом районе. Вскоре после этого первым боевым именем, которое я дал себе как бригадир, было «Армандо».
В конце начальной школы моя мать, вероятно, по согласованию с отцом, приняла драматическое решение: перевести меня с гор в школу-интернат для священников под Римом, «Дон Боско» в Ченточелле.
Это был большой удар, и я сразу же решил взбунтоваться. Я заперся в почти аутичной сфере молчания и отвержения. Я не говорил, не учился. И я несколько раз сбегал, путешествуя по всему Риму, чтобы отправиться к своему дяде, режиссеру Луиджи Дзампа: он жил в роскошном доме в Париоли, который мне очень нравился и который часто посещали красивые актрисы, к чьим духам я был неравнодушен. На самом деле это была радикальная альтернатива мрачной и ледяной обстановке интерната, которая казалась мне невыносимой.
Но моя настоящая проблема заключалась в том, что я не хотел оставаться в Риме. Я хотел вернуться в Валь Пелличе.
Этот первый бунт закончился очень плохо. Меня отчислили без возможности подать апелляцию. Затем, не знаю почему, они решили отправить меня в Империю[12], передав в новую семью, где я оставался до пятнадцати лет.
Даже там я продолжал бунтовать. И я продолжал не учиться. Провалив первый год, на грани провала во второй раз, я был зачислен в начальную школу. Это не смягчило меня. Мне нужен был Торре Пеллис.
Однако какой-то профессор решил действовать жестко: «Если ты не будешь учиться, мы бросим тебя в исправительное учреждение в Генуе». И они повели меня посмотреть на нее издалека: старый корабль, прикованный цепями в гавани, где содержались дети, все бритые, в черных плащах. Это сработало. Мне стало очень страшно. Потому что хотя я взбунтовался, я также был немного расчетлив: и поэтому я начал изучать минимум необходимого, чтобы выбраться из этой ситуации, чтобы иметь возможность работать и быть независимым. Больше я не проваливался. В пятнадцать лет я закончил школу и попросился у мамы на работу.