С Петром в пути
Шрифт:
Отстала. А он ворочался с боку на бок и думал: ну чего томлюсь — исповедаюсь отцу Никодиму, и всё. А он? Он-то куда пойдёт? Не в Преображенский же приказ. Стало быть, пойдёт к своему духовному начальству, владыке Пимену. А тот? Тот непременно к князю Фёдору. Этот станет допытываться, отколе слух пошёл. И притянут меня к ответу. Доносчику же первый кнут. Тут дело такое — не о поношении его царского величества, а о богохульстве... По чьему ведомству?
Степан невольно поёжился. Ему живо представилось, как тягают его в приказную избу да в пыточный застенок. Столь великих страхов наслушался об этих заведениях, что одна мысль о прикосновенности к ним заставила
С другой же стороны, изветчику отдавалось имение злоумышленника. Имение у Шафировых было изрядное, верно. Да только сын Филипыча Пётр в фаворе у самого государя. Допустит ли государь до расправы с Шафировым-старшим? Сам государь, сказывают, не любит духовных и многое творит им в досажденье. А вдруг он укажет наказать изветчика, притом примерно?
А бес продолжал искушать его и голос повысил: тебе, Степан, может выпасть из этого прямая выгода. Ежели откроешь не на исповеди, а самому князю Фёдору Юрьичу Ромодановскому. Князь, слышно, не в ладах с Петром Шафировым и даст делу ход. «Да, но ежели дознается сам государь? А князь-то, зная приверженность государя к Петьке Шафирову, поведёт дело окольным путём.
Нашептать, что ли, что весь род их шафировский — жидовский, и хоть они окрещенцы, всё равно продолжают молиться своему богу в тайном капище. Оно сокрыто в их хоромах, в подклете, будто там кладовая. И службы по их обряду отправляет там ихний дворник именем Залман. Ох, сколько нагородил! — вдруг подумалось ему. А ведь Филипыч про Бога складно говорил, и правда в его речах, без сумнения, есть. Все эти Боговы служители не сеют, не жнут, а Боговым именем кормятся. Сколь много просил я Господа о милостях, ни одно из прошений не исполнилось. И про чудеса все врут: сколько живу, ни одного чуда не узрел. Уж очень хотел, очень старался, но не вышло. И про старообрядцев верно: они церкви не враги, сколь у меня знакомых, все живут по правде, по-христиански. Верно и то, что вера с верою во вражде живут, оттого и люди враждуют, кровь друг друга проливают, дабы своего Бога ублажить. Стало быть, и боги должны враждовать...»
На этой мысли смятение его поугасло, и он заснул. Утром за недосугом бес подзабыл искушать его. Но к вечеру снова возгорелось. И может, бес возобладал бы, да случилось непредвиденное: в дом неожиданно нагрянул сам государь Пётр Алексеевич с шутейным собором.
— Эй, кто там, хозяева, принимайте гостей! — басил государь, одетый протодьяконом. — Сам патриарх римско-кокуйский жалует своим визитом сей дом и желает окропить его святою водкою.
С ним все ряженые. В тиарах, увенчанных либо козьими рогами, либо полумесяцем, либо петушьими перьями. У иных лица размалёваны не поймёшь чем — то ли сажей, то ли румянами. Карлы, шуты, скоморохи, вельможи, князья и бояре — всё тут перемешалось. Ввалились в отворенные ворота — саней, возков, колымаг — едва ли не восемь десятков. Запрудили весь двор. А в упряжи кого только нет: свиньи и козлы, собаки и быки. Медвежья упряжка за воротами осталась — как бы звери не перебесились.
Нескончаемая толпа ряженых заполонила весь дом. Ошалевшие хозяева вместе с челядью сбились с ног, таская из погреба и кухни всякую снедь. Четверо слуг с трудом вкатили в пиршественную залу бочку вина. Пробка была выбита, и лакеи не уставали подставлять графины и штофы под лившуюся струю.
— Сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор объявляет сим свой машкерад открытым! — горланил Пётр-протодьякон в коричневом облачении. Он оглашал приветствие сему дому всешутейного отца Прешбургского, Кокуйского и всея Яузы патриарха. Сам патриарх с непроницаемым видом
— Пить вам не перепить, есть вам не переесть. Равно и нас, поезжан, кормить не перекормить.
Никита Моисеевич Зотов играл свою роль с неподражаемым искусством. Во всё время речи протодьякона он важно надувал морщинистые щёки — шутейному патриарху было далеко за семьдесят, — лёгким наклоном головы одобряя каждую фразу своего протодьякона. По её окончании он снял жестяную тиару, передал её своему служке, князю Долгорукому, и важно произнёс:
— Причастимся же, братие! Во имя отца и сына и святого Бахуса выпьем!
— Аминь! — воскликнул протодьякон, и все повторили — Аминь!
— Окропляю вас святою водкою, настоянной на чесноке! Каждому налить и выпить! Хозяин с хозяюшкой, подойти под благословение!
Павел Шафиров со священной супругой, кое-как примостившиеся по другую сторону стола, с трудом протиснувшись сквозь толпу, стали одесную патриарха всея Яузы, и он обдал их водкою из кропила.
Вслед за ними стали подходить под благословение и другие. У всех в руках были кубки, стаканы, рюмки; вся посуда, бывшая в доме — оловянная, серебряная, стеклянная, деревянная, — пошла в ход.
Степан замешался в толпу. Он видел, как государь с милостивой улыбкой беседовал с Петром Шафировым, и его благочестивый порыв мало-помалу угасал. Не то что он угас совсем, но как-то размывался, выдыхался. Завидя отца Никодима в дальнем углу залы, он пробрался к нему и посетовал:
— Многолюдно сие непотребно, отче...
— Зазорно, но весело, — без улыбки, однако, отвечал протоиерей. — Покушение на святыни и обрядность. Проститься сие не должно, однако Бог всё стерпит.
— Бог всё стерпит, — то ли вопросительно, то ли восклицательно повторил за ним Степан и подумал: и в самом деле стерпит, коли терпит и не такое. Богохульство есть слово, всего только слово, но кровавые дела человеков куда страшней. И если Господь к ним притерпелся, то он наверняка снесёт и словесное поношение.
И решимость его увяла — до поры до времени.
Пир горой продолжался. Уже подходили к концу тосты за всех членов дома сего, уже много пили за здоровье государя Петра I Алексеевича и даже за благополучие Ивашки Хмельницкого, который незримо царил над пиршественным столом вместе со своим духовным главою и старшиною Бахусом, за всешутейного иного и всеяузского патриарха и за свиту его. Уже под столом мычали упившиеся до невменяемости гости, а шумство всё длилось и длилось.
Во дворе началась какая-то свара, и Степан по долгу домоправителя вышел наводить порядок. Грызлись собачьи упряжки, неистово визжали свиньи, снег весь был взрыт и истоптан, он давно уже перестал быть снегом, а обратился в какое-то бурое месиво. За воротами ревели медведи. И от всего этого у Степана начала разламываться голова, хотя он почти не пил.
«Испить бы квасу», — подумал он с тоской. Но было немыслимо в этом столпотворении что-либо отыскать. Лекарь Яган Мензиус, встретившийся ему, развёл руками: он ничем не мог ему помочь и посоветовал приложить к голове свежего снегу. Но где его взять — свежий снег? Уже стемнело, а в округе всё было истоптано.
— Достань с крыши, — посоветовал ему лекарь. Но лезть на крышу в темноте Степан не отважился и вернулся в залу.
Круг пирующих за время его отсутствия изрядно поредел: Бахус укладывал на пол одного за другим. Патриарх всея Яузы мирно дремал за столом, время от времени всхрапывая. Голова его поникла, а одной рукой он цеплялся за край стола. Рядом лежала тиара.