С Петром в пути

Гордин Руфин Руфинович

— Я так и делаю, государь. Дак ведь мало их, — признался он со вздохом.

— То-то, брат! Постигать начинаем воинскую науку по европейскому образцу. Ученье трудно даётся, Бога покамест часто призывать приходится.

— Это верно, — понурив голову, отвечал Шереметев.

— Однако ж за битого двух небитых дают, — засмеялся Пётр. — Потому-то я за тебя небитых иноземцев наймаю.

И после недолгого молчания добавил:

— Я потому тебя под Нарву не послал, а иноземца поставил, чтоб ты к одной своей конфузии другую, не дай бог, не добавил. Верю однако: не попустит Господь нового сраму. И Дерпт возьмём, и Нарву, возвратим отечеству Юрьев и Ругодив.

Борис

Петрович был одушевлён. При всём при том государь ему доверял. Он знал за собой медлительность, объяснявшуюся желанием как можно лучше подготовить кампанию, меж тем как государь медлительности не терпел. И что поделаешь, такова уж натура, таково свойство характера: всё делать с осмотрительностью, как можно обстоятельней. Верно, из-за медленности он часто упускал благоприятный момент для нанесения решающего удара. Но переделать себя он не мог — каков есть, таким и берите. К тому же осада была для него делом не очень-то привычными. Вот под Дерптом он оплошал: думал взять его с наскоку, диспозицию не уразумел, государь его поправил. Эким у нас государь разумный: хоть и молод, а всё хватает на лету. Гарнизон Дерпта сеет слух о том, будто бы ему на помощь идёт сикурс, чуть ли не сам король Карл им предводительствует. Государь осведомлен: сикурсу [48] ждать неоткуда.

48

Сикурс — помощь, подмога.

Знал бы Борис Петрович, что отписал государь своему любимцу Меншикову: «Здесь мы обрели людей в до бром порядке, но кроме дела... всё негодно и туне людей мучили. Когда я спрашивал, для чего так? то друг на друга валили, а больше на первого (т.е. на Шереметева)... Инженер — человек добрый, но зело смирным, для того ему здесь мало места. Здешние господа зело себя берегут...»

Одушевлённый, Борис Петрович назначил штурм: хотелось отличиться на глазах государя. Участок стены обрушился, не выдержав канонады. В пролом ворвались солдаты. Не дожидаясь резни, комендант затрубил сдачу. Гарнизону было разрешено покинуть крепость с семьями и пожитками. Победителям достались богатые трофеи. Одних пушек было захвачено 132 да ещё припасу горы.

О славной виктории Пётр известил князя-кесаря в таких словах: «И тако с Божиею помощью, сим нечаемым случаем сей славный отечественный град паки получен. Истинно то есть (чему самовидцы), что оного прежестокого огню было 9 часов. Город сей зело укреплён, точию с одного угла слабее; однако ж великим болотом окружён, где наши солдаты принуждены как в апрошах, так и при сем случае по пояс и выше брести».

И почти тотчас же ударился под Нарву, нарвавшую, нарывающую, вот-вот готовую прорваться. Нарыв был четырёхлетней давности, и болел, и ныл, и не давал забыться. Карл то и дело поминал Нарву и позор русских, насмешливо отзывался о Петре: он-де струсил, испугался шведского оружия, а потому стремительно бежал из-под Нарвы вместе со своим первым министром Головиным. А потому болело и свербело нестерпимо, прямо-таки жгло в груди у Петра.

Нужна была операция, дабы избавиться наконец от этой четырёхлетней боли. И хирургом призван был стать фельдмаршал Огильви, шотландец, служивший там, где больше платят. Он был высокого мнения о себе, был весьма самовит и с порога отвергал любое другое мнение. Это действовало. Непререкаемость его подавляла. Головин думал: раз фельдмаршал Огильви столь уверен в себе, стало быть, эту свою уверенность он утверждал на полях сражений.

Паткуль попутал: написал ему, Головину, что шотландца почитают чуть ли не первым в Европе военачальником. На Паткуля полагались.

У Огильви с Петром с самого начала возникли контры. Фельдмаршал полагал начать с Ивангорода. Пётр с Головиным не соглашались.

— Стоит Нарве рухнуть, как Ивангород сам собою падёт, — настаивал Пётр. И в сторону Головину по-русски: — Дорогой подарочек преподнёс нам Паткуль, всё норовит повернуть по-своему. А сей поворот нам дорого может стоить. Скажи ему решительно: государь против. Нарва — здешний оплот шведа. Прознав, что оплот пал, остальные капитулируют.

Головин перевёл. Огильви набычился. Некоторое время он молчал, но затем выдавил с каменным лицом:

— Я уступаю царю, оставаясь при своём мнении.

— В конце концов вы у него на службе, и он платит деньги, — заключил Головин, глядя с иронией на шотландца. — И не забудьте, что у моего государя чутьё истинного полководца: оно его ещё никогда не подводило.

— Чутьё ещё не есть опыт и знание, — надменно произнёс фельдмаршал.

«Ежели случится незадача, — думал Головин, — мы этим Огильвием прикроемся. Но государь незадачи на сей раз не допустит, таков уж у него характер. Я-то знаю, а шотландец того не ведает. А потому надо его предупредить, чтобы не упрямился и так построил диспозицию, чтобы не было промашки».

Август в тех краях выдался на диво погожим. Дождей пред тем выпало вдоволь, и они словно бы взяли передышку. Конное войско радовалось: трава была умыта, напоена и свежа, овёс оставался в мешках. По синему небу паслись безобидные белые барашки, и неоткуда было взяться грозе.

Но люди-то знали: она затевается на земле и сами они станут её причиною. И все как-то насупились, улыбка стала в редкость. Ждали решительного дня. Ожидание это становилось всё томительней. Казалось, пушки уже отговорили своё, и самое время идти на штурм.

Но день этот всё отлагался, несмотря на то что апроши [49] уже подползли довольно близко к стенам крепости. Ждали ответа на ультиматум... Но как и в прошлый раз, твердокаменный комендант Нарвы Горн, произведённый королём за эту твердокаменность в генерал-майоры, горделиво отвергал сдачу. Он, как и тогда, полагался на сикурс — подмогу. Слишком высоко стояла Нарва в череде шведских крепостей, слишком много значила она для шведского престижа.

Для обеих враждующих сторон всё представлялось слишком важным. И потому напряжение достигло того предела, когда люди рвутся к смерти для того, чтобы испытать себя и долее не натягивать нить жизни. Она и так готова вот-вот порваться.

49

Апроши — осадные рвы и насыпи для закрытого подхода к крепости.

Да, всё стало чрезмерным, и её, эту чрезмерность, разрядили трубы: штурм!

Грохот, крики, рёв. Обвал! Огненные вспышки с обеих сторон. Всё потерялось в дыму. Наступавших несла ярость отчаяния, злобности, мести. За всё, за всё! За изнурительные марши, за сидение в сырых окопах, за все муки голода, холода, неволи и недоли. Вцепиться бы в горло врагу и грызть, грызть в безумии. Бить, колоть, резать, стрелять!

Лезут по штурмовым лестницам, бросаются в проломы, карабкаются по обрушениям с хриплым рёвом. Бастионы «Глория» и «Тенор», считавшиеся неприступными, были обрушены. И на их руинах закипели рукопашные схватки.