С Петром в пути
Шрифт:
Непримиримая вражда завязалась меж господарями Молдавии и Валахии. Молдавский господарь возьми да обратись за помощью к Мазепе: не может ли он послать своих казаков, крадучись схватить Волошенина и покончить с ним? А гетман ухватился, но так как он с Палеем не сносился, то написал властвовавшему тогда Льву Кирилловичу Нарышкину так:
«Палей гнушается поляками... а перейти к нам с семейством он не хочет, сластолюбствуя совершённою в Фастове над многими людьми властию. Так было бы хорошо втянуть его в такое дело, в котором бы он не повредил своего христианского правоверия, ибо так как он пересылается с начальниками белгородской
Однако Лев Кириллович отвечал, что Москва не желает мешаться в этот конфликт по причине той, что в Валахию должны войти крупные турецкие силы, ибо это княжество находится в вассальной зависимости от турок, а потому Палей может потерпеть.
Мазепа расстроился было, но, по счастью, всё само собой уладилось. Но расстройство пришло с другого боку. Москва отменила воинский поход под турецкие и ордынские городки и объявила о том запорожцам, поскольку промысел этот обогащал их. Грамоту об этом он послал в Запорожье с доверенным казаком.
Там прочли и подняли шум. Недовольные казаки кричали на сходе, что гетман-де блюдёт свой интерес, что он их предал, не то что его предшественник Ивам Самойлович.
Все эти слухи не миновали ушей Мазепы, приводи его в тупую ярость. Пресечь их он не мог, как ни пытался. Меж них бродила бумага, в которой прямо говорилось: «Пока Мазепа будет гетманом, нам, запорожцам, нечего от него добра чаять, потому что он всякого добра желает Москве и к Москве смотрит, а нам никакого добра не желает; только тот гетман будет нам на руку, которого сами мы поставим...»
Ему удалось добыть ту грамоту, и он отослал её в Москву в надежде, что там уверятся в его верной службе и преданности. Отклика не последовало. Однако он понял, что Москва ему по-прежнему доверяет. Вскоре явилось и подтверждение его упованиям: из Москвы доставили партию добротного сукна, предназначенного для дачи запорожцам.
— Экое богатство! — радовался он. — Теперь они уймутся, захлопнут наконец свои поганые рты. Опять тебе, Сидор, придётся ехать.
Горбаченко поклонился.
— Готов, пан гетман. Однако перебрать присыл надо бы.
Стали перебирать и обнаружили три куска сукна, измазанные дёгтем.
— Ах ты, беда какая, — сокрушался Мазепа. — Что ж делать-то?
— А вот мы их сховаем меж доброго сукна, а как станут перебирать, скажем, что грех на них.
Виниться, однако, никому не пришлось.
— Такого добротного товару нам Москва ещё не жаловала, — восхитился кошевой. — Всем по куреням раздадим.
Казаки щупали сукно и цокали языками. А тем временем измазанные куски незаметно прикрыли добрыми. И недовольство Мазепой на время улеглось, и он снова почувствовал себя вершителем казачьих судеб.
Укрепился он в этом сознании, получив искательное письмо от Палея. Поляки стали чинить ему утеснения. Дошло до того, что организованные польские полки напали на людей и Палея и многих побили.
«Прошу об ответе немедленном, — писал Палей Мазепе, — если мне нет надежды на милостивую помощь войском, то позволь мне с моими людьми... поселиться в Триполье или Василькове, потому что насилия учительского от поляков невозможно выдержать».
Мазепа внутренне возликовал. И тотчас отписал в Москву Льву Кирилловичу Нарышкину и думному дьяку Емельяну
«Если укажут... принять Семёна Палея, то изволили прислать к нему о том указ вскоре. По принятии Палея надобно прислать новые войска на Украину для защиты Палея и Украины от поляков... Если Палей пристанет к бусурманской стороне, то вся Украина разорится, потому что казаки пойдут все к Палею, и помешать тому никак будет нельзя, потому что Палей человек военный, имеет в воинских делах счастие, за что казаки его очень любят, и такого другого человека на Украине нет...»
Москва, однако, была не склонна ввязываться с Польшей в драку из-за Палея. Это значило бы нарушить договор о вечном мире. А потому власти ограничились советом Палею идти со своими людьми сначала в Запорожье, а уж затем и в российские города, притом скрытно.
Мазепа настаивал, Москва стояла на своём. Видя столь великую неуступчивость, Палей склонился перед королём: изъявил свою покорность и обязался отпустить всех пленных поляков.
Натолкнувшись на столь каменную непреклонность Москвы, Мазепа окончательно уверился, что рука её слишком тяжела и неподатлива. И надобно высвобождаться, однако по-тихому, до времени не оглашая. А покамест ни в чём не перечить и народ побуждать к покорности.
Но мало-помалу приглядывался: в какой стороне сила? Турки слишком далеко, татары хоть и многочисленны, но диковаты, побивать их ничего не стоит, выучились. Вместе с боярином Борисом Петровичем Шереметевым ходил гетман под татаро-турецкие городки по Днепру и Днестру, разбивали их легко, словно орехи щёлкали. Государю Петру Алексеевичу в помощь: в ту пору он воевал Азов.
«Скорей всего надо прибиваться к польской стороне, — рассуждал Мазепа. — Королевская власть прочна, стабильна; тех, кто укрывается за её спиной, она не выдаст, оборонит. Однако пока и царь Пётр явил всем свою непреклонность и свою воинственность. Надобно обождать, когда у царя явится сильный враг».
И Мазепа то и дело поглядывал в сторону Швеции, не забывая о польском короле.
Ему было неведомо, что об его пересылках, хотя и весьма тайных, с Польшею стало известно российскому резиденту в Варшаве стольнику Алексею Васильевичу Никитину. Доносил в Москву, что публично славили государя в связи со взятием Азова, «... а на сердце не то. Слышал я, — писал он, — от многих людей, что они хотят непременно с Крымом соединиться и берегут себе татар на оборону; из Крыму к ним есть присылки, чтоб они Москве не верили: когда Москва повоюет Крым, то и Польшу не оставит. А к гетману Ивану Степановичу Мазепе беспрестанные от поляков подсылки».
О подсылках тех он и сам, упреждая доносы, извещал. Мол, Орда, видя в нём неприятеля своего, беспрестанно приманивает, сулит всякие сокровища, а казакам волю грабить российские города и брать ясырь — живой товар, коим торговать на невольничьих рынках, вплоть до самого Царьграда. Всё едино: христианин ли, мусульманин или жид — каждая голова денег стоит.
Горько думалось: зависть и злоба теснятся вкруг него. Завидуют его власти, его богатству, его имениям. Увёл дочь красавицу у Кочубея — завидуют и сему. Как всё это удержать, как сохранить? Думы становились всё мучительней, всё неотвязней. И всё явственней становилась убеждённость: защитить себя можно только став самовластным правителем. Сколь он ни взывал к Москве о заступлении, о защите — у неё был свой интерес, и только его она и держалась.