С престола в монастырь (Любони)
Шрифт:
— Да, сын мой, — ответил старший священник. — Я хочу верить, что тебя не ослепляет любовь к твоему народу, — но эта плодородная земля давно заросла дикими травами, и ее надо поливать теперь кровью…
— А что же делали апостолы после ухода Иисуса Христа? Разве им не завещали нести свет в самые отдаленные уголки мира и обращать? — сказал Власт.
Так разговаривая и споря между собою, они вышли из замкового двора и, пройдя ворота, в которых стояла стража, незаметно для себя самих очутились в первом внешнем дворе, где царил какой-то невообразимый беспорядок, крик и шум. Вся дворня стремилась к воротам, через которые видна была
Кони, на которых ехали люди графа Гозберта, еле держались на ногах, и сверх всего они еще были навьючены тяжелыми мешками. Во главе этой толпы ехал очень похожий на своего господина, толстый, поседевший и озверевший в набегах, с седой бородой, окровавленными руками, посиневшими губами и багровым лицом рыцарь… Подпершись в бока, он гордо смотрел на ехавших сзади холопов, которые старались держать пленных посередине вперемешку со скотом; по большей части все они были ранены, покрыты подтеками, с непокрытыми головами и со связанными назад руками. Между ними шли женщины и молодые девушки, почти нагие, с распущенными волосами, заплаканные, стыдливо закрывавшие лица и грудь… несшие на руках маленьких детей. Стариков и детей было немного. С детьми, плач которых надоедал, не церемонились и по дороге разбивали их головки о пни деревьев, оставляя в лесу их тела… Ужасную картину представляла эта куча невольников, но сердце христиан не знало жалости; все смеялись и дико радовались несчастью этих неверных… которых ставили наравне со скотом…
Рыцари Гозберта, остававшиеся в замке, прибежали посмотреть на невольников с исключительной целью зверски помучить и поиздеваться над несчастными. Начальник отряда, знаменитый Мо-риц, кроме людей, привел еще большое стадо жирных овец и несколько десятков рогатого скота, встреченных радостными возгласами дворни.
Наконец, поднялся такой гам, шум и веселье, что Вигман, все еще сидевший за столом с Гозбертом, которому сын уже доложил о возвращении Морица, вышел тоже во двор, чтобы порадовать свои очи видом счастливой добычи. И на самом деле, она была лучше, чем могла казаться с виду…
В числе невольников, которых вел Мориц, находился, связанный канатами, знаменитый славянский вождь Само, который издавна нападал на немецкие колонии и немилосердно хозяйничал в них… Он был безжалостен к немцам, и от них не ожидал для себя снисхождения…
Никогда бы ему не попасть в руки к немцам, если бы не измена одного венда, именем Змей, который, поссорившись с Само, предал его, когда тот спал. Само бешено защищался, но что же он мог сделать один против двадцати?… Пронзенный несколькими стрелами, с разбитой головой, весь искалеченный и связанный, он еле тащил за собою ноги; он знал, что идет на смерть, но молчал. Если бы здесь были люди, он, наверное, нашел бы в их сердцах сочувствие, так мужественно и гордо он шел навстречу страданиям.
Он обладал исполинской силой и ростом, взгляд у него был угрюмый, лицо загоревшее, опаленное солнцем. Кровь, стекавшая по лицу, не давала различить его черты, только белки глаз блестели в этой окровавленной массе. Ни одного стона, ни одной жалобы не вырвалось из его уст. Ни разу он не посмотрел на своих палачей. Казалось, что он забыл об их существовании. Смотрел в землю и на тех, которых вместе с ним гнали. Его секли кнутом, встречные на дороге дети бросали в него камнями, но он даже не дрогнул… Ругали его — не слушал.
Власт, которому этот человек напомнил его братьев, смотрел на него с состраданием. Остальные священники смотрели на него с ужасом. В толпе рассказывали о том, как Само поступал с пленными немцами.
В этот момент вышел к ним граф Гозберт, а Мориц, соскочив с лошади, поклонился старому рыцарю в ноги, показывая на добычу, которой гордился…
Граф милостиво потрепал его по плечу.
— Привел вашей милости Само! — воскликнул вождь. — Этой добычей я могу похвастаться. Затем молодых девушек есть шесть, несколько недурненьких женщин; мужчин мы брали только способных к работе, старых убили. Нескольких детей привели для священника, чтобы их крестил. Очень маленьких нечем было кормить, да и кто бы захотел воспитывать этих змеенышей…
Граф Гозберт осматривал добычу… Видимо, он был очень доволен.
— Что ваша милость прикажет сделать с Само? — спросил Мориц.
— Повесить, не откладывая! — ответил граф. — Завтра праздник… не стоит портить его такой работой.
— Повесьте за руки, чтобы дольше мучился, — прибавил Мориц, — а то уж слишком короткая и тихая смерть для этого зверя не годится… Стоит того, чтобы с ним поиграли… Нашим пленным он вырывал внутренности…
— Делайте с ним, что хотите, — проворчал граф, — лишь бы до завтра все было кончено… Завтрашний день я хочу весь посвятить службе в храме.
Обойдя вокруг это стадо сбившихся в кучу людей и животных, составлявших для него хорошую добычу, Гозберт еще раз выразил рыцарю свое одобрение, обещал ему награду и, шепнув ему что-то на ухо, направился к первому двору.
В воротах стояли священники и, кроме, может быть, Иордана и Власта, смотрели совершенно хладнокровно на страдания несчастных невольников, которые, упав от изнеможения на землю, лежали полумертвые. Давя и топча, по ним ходили графские холопы, выбирали и сортировали по кучам, чтобы погнать их дальше… Ни стонов, ни жалоб не было слышно… только дети плакали…
Не дожидаясь ночи и исполняя приказание графа, Мориц велел тащить Само за замковый вал и выбрать место для казни… Само, которого согнали с места и потащили на веревке, ушел, исчезая из глаз присутствующих…
Смеркалось, когда пригласили священников к графу на ужин… Стол уже был накрыт, приготовлена рыба и кувшины с молоком. Вигман, вытянувшись, лежал на скамье перед огнем… Все заняли, как утром, свои места. Старший священник прочел Benedicite… и все принялись молча за еду… Первые потянулись к мискам Вигман и графы, за ними священники и после всех Власт и молодой клирик, сидевший возле него…
Беседа велась менее серьезная, чем утром; Гозберт нарочно старался придать ей тон игривый и, хотя за столом сидели священники, не постеснялся цинично шутить. Вигмана, несмотря на все старания, он не сумел втянуть в беседу; цесарский родственник сидел какой-то оцепенелый, почти ничего не говорил, и казалось, что он погрузился в полудремоту. Он замкнулся в себе, как бы соображая что-то тайное.
Когда Гозберт к нему обращался, то казалось, что он его не слушает. Итак, несмотря на все старания хозяина, ужин прошел довольно грустно… Только когда под столом собаки погрызлись из-за скорлупы яиц, костей от рыбы и остатков еды, которые им бросили, Вигман, как бы про себя, начал говорить: