С тенью на мосту
Шрифт:
— Где ты так долго был?
— О, боже, Богдан — это ты? — на дрожащих ногах я подошел ближе, чтобы свет от керосинки осветил лицо брата. Да, это был он. — Что… что, ты здесь делаешь? Ты ужасно напугал меня, я чуть с ума не сошел от страха.
— Жду тебя. Где ты был?
— Да, ждешь? Но зачем ждешь? Почему ты не у себя, почему не спишь?
— Я захотел поговорить с братом. Ты же не против поговорить с братом? Так, где ты был? — настойчиво повторил он.
Мои зубы так громко и бешено стучали, что мне показалось, он наверняка понял, что мне страшно. «Это не мой брат», — проскочила мысль, и я задрожал еще сильнее.
— Я? Я гулял. Просто гулял.
— Ты
— Да, немного.
— Давай поговорим. Садись, — он показал рукой на место возле себя. Я кивнул, поставил керосинку на пол, и сел на стул напротив. Лицо брата от лампы осветилось снизу вверх и стало напоминать искривленную гримасу покойника.
— Как у тебя дела с овцами?
— Хорошо. Почему ты спрашиваешь?
— Твой же пес сдох. Ты так любил его, наверняка тяжелее приходится.
— Да, так тяжелее. Ты перестал ходить в школу. Почему?
— Мне никогда не нравилось ходить туда. Это все отец. Он хотел, но не я. У меня нет способностей к учебе. И я знаю, что ты хотел бы быть на моем месте.
— Да, хотел бы, не буду скрывать.
— Теперь у тебя представится такая возможность.
— С чего ты взял?
— С того, что я скоро уйду отсюда. Мне нужно будет уйти.
— Но куда ты пойдешь?
— Пока не знаю. Но уйти придется точно, я это чувствую, — фигура брата наклонилась вперед и прошептала, — во мне что-то живет.
— Что? Что в тебе живет? — тоже прошептал я, замирая от ужаса.
— Пока не знаю, но это с каждым днем становится все сильнее. Я с каждым днем умираю, а оно растет. Я старею, Иларий. Мне пятнадцать лет, но я старею. Этого же быть не может? Моя кожа обвисает и морщится. У меня растет какой-то горб. Мои ногти желтые и слоящиеся, как у старика. Скоро я уже не буду похож на себя. Понимаешь? Все это началось после твоего дня рождения. Ты что-нибудь знаешь об этом?
— Богдан, прошу, послушай меня внимательно, — вскрикнул я, упав на колени перед ним и обхватив его ледяные, шершавые руки. — Нам всем нужно уехать отсюда. Мы все в опасности. Это я виноват во всем. Я пригласил одного старика в наш дом. Я просто хотел научиться читать! Я не хотел никому зла. Прости меня. Я разговаривал с Бахменом, он сказал, что мы что-нибудь придумаем. Мы найдем способ изгнать его из нашего дома. Я подумал, что можно позвать священника.
— Хи-хи-хи…
Я поднял голову: брат скорчил гримасу, похожую на улыбку, и выставил желтые зубы. Его смех стал еще громче, и он уже хохотал, как каркающий ворон.
— Я же знал, что это ты! Ты всегда был недоумком, и теперь еще больший недоумок, точь-в-точь как задница барана Прошки! А Бахмен твой старый, жалкий и безграмотный тупица. Что он может знать об этом? Священника ты позовешь, — Богдан зашелся в новом приступе хохота, — твой священник здесь бесполезен. Так как он теперь — это весь дом. Весь дом ему принадлежит. Он пропитался в него, как масло в хлеб, в каждую стену, в каждую деревяшку и половицу, — вдруг брат резко прекратил смеяться и вытянул худую шею с заострившимся кадыком, похожим на куриный коготь, в сторону лестницы. — Слышишь? Кажется, он идет.
Действительно послышался тихий скрип лестницы, словно наступила нога человека. Еще один скрип. Скрип.
Не помня себя, я бросился к окну. Богдан схватил меня за ногу и закричал:
— Помоги мне! Мне нужно знать, кому скоро исполнится тринадцать?
Уцепившись за раму, я попытался оттолкнуть брата.
— Скажи мне имена, и я отпущу!
— Нет! — закричал я, разглядев тощую руку, появившуюся в проеме чердачного входа.
7.
Проснулся я от беспокойного блеянья овец. По солнцу я понял, что давно уже наступило время пастбища. Бахмен отчего-то утром не пришел, а сам я чувствовал себя таким разбитым, что о выгоне овец и речи быть не могло. Подкинув животным корма и сена, я услышал шум, доносящийся с улицы, будто кто-то подъехал к дому, и выглянул. Возле ограды действительно остановилась коляска, и два человека вышли из нее. Одного я узнал — высоким худощавым, в серой фуражке был Ладо, а другой, крупный, невысокого роста мужчина был мне не знаком.
— Здравствуй, Иларий, — поздоровался Ладо, когда я подошел к ним. — Ты что, в сарае ночевал? — он вытащил из моих всклоченных волос несколько сухих веток травы и представил второго человека. В тот момент я уже вспомнил его. Однажды, когда я с отцом был «Низкогорье», к нам подошел этот самый человек. Он купил у нас сыр и мясо. Тогда отец пояснил мне, что это староста нескольких селений, и он очень богат. К нему многие обращались за денежной помощью, но отчего-то отец добавил, что как бы худо не было, лучше к нему никогда не обращаться. Звали его все просто Милон.
Мужчина добродушно кивнул мне и, прокашлявшись, направился к дому.
— Он может помочь, — сказал Ладо, когда староста, постучав несколько раз в дверь, и не дождавшись ответа, зашел внутрь. — Все, что ты мне вчера рассказал, Иларий, звучит очень неправдоподобно, но я тебе верю. Я всю ночь думал, чем бы тебе помочь, но сам я не могу, ты ведь знаешь. Мне говорили, что, если какие проблемы, то лучше обратиться к Милону. Не зря же он заправляет всеми Холмами. Может, врача пришлет или еще чем поможет. Да и добрый он вроде, как только я рассказал ему про твою беду, так сразу и сказал: «Запрыгивай в коляску, проведаем парнишку». И даже поблагодарил за то, что я хоть и чужак да стараюсь помочь местным.
Милон пробыл в доме недолго. Он торопливо вышел, крепко схватившись обеими руками за свою сумку и нервно откашливаясь, словно в горле застряла кость, быстро заговорил:
— Не понимаю, не понимаю. Я такого никогда не видел. Мальчик, — вкрадчиво обратился он, положив руку на мое плечо, — насколько я знаю, твои родители должны быть еще совсем молодыми? Но, что же за болезнь с ними приключилась? Я ведь помню, месяц назад видел твоего отца, и он был совершенно здоров и полон сил, а сейчас… А твоя мать? Она скорее похожа на мою мать, царство ей небесное! Они… — он понизил голос до шепота, бросил взгляд на окна дома, словно боялся, что его могут подслушать, — они, как мне кажется, сошли с ума. Да, да, они не только заболели, но и умом тронулись. Твой отец спрашивал у меня какие-то глупости, все о каких-то двенадцатилетних детях твердил, которым должно скоро исполниться тринадцать. Здесь определенно имеет дело сумасшествие. Я попробую поискать врача по душевным повреждениям, да и по телесным тоже, но боюсь, дело плохо. У тебя есть ближайшая родня, мальчик?