С тобой моя тревога
Шрифт:
Он сел за стол и повторил приглашение:
— Садитесь, товарищи! Заполним анкеты и напишем заявленьица, а также автобиографии.
— Я пойду, наверное, Степан Дмитрич? — спросил Петя.
— Да, конечно! — Он протянул Зайцеву три анкетных бланка и несколько листов бумаги: — Передай вот товарищам. — И, обращаясь уже к ним, предупредил: — Сперва внимательно прочтите анкету, потом пишите. Что не ясно — обратитесь ко мне. Ручки возьмите!
Дурнов снял пиджак, повесил на спинку стула, сел, принялся рассматривать анкету,
— Фамилия… фамилия, — пробормотал под нос Дурнов. — Какую же фамилию писать-то?
Одинцов хохотнул. Подбодренный вниманием приятеля, Дурнов, явно рисуясь, продолжал:
— А ежели их много у меня было, а?
— Пишите ту, которую хотели бы увидеть на собственном памятнике, — оборвал начальник отдела кадров, не склонный потакать болтовне и зубоскальству в служебном кабинете. — Не мешайте другим!
Через несколько минут сосредоточенного внимания, когда был слышен лишь скрип перьев, Дурнов воскликнул, удивленно:
— А вот тут, помню, один пунктик раньше был!.. Насчет избирательных прав. Куда он запропастился? Или эта деталь уже не представляется интересной, а? И про раскулачивание вопроса нет!
— На этот вопрос можете ответить в автобиографии, — заметил Стародумов.
— Какая там у нас автобиография! — усмехнулся бывший рецидивист. — Она покрыта мраком неизвестности и с позиций морального кодекса строителей коммунизма, который я с интересом прочел в вестибюле, не выдерживает критики… Мы — отрыжка, капиталистического прошлого в сознании людей. Граждане без биографии.
«А он довольно-таки любопытный субъект. Для бухгалтера, никогда не работавшего по специальности, даже вообще не служившего, довольно грамотен», — подумал Стародумов.
— Какое у вас образование, Дурнов?
— Сейчас заполню, — рассмеялся тот. — «Мои университеты», одним словом… в тюрьмах библиотеки — все есть! От Аристотеля до Явтушенки. И времени, можете догадаться, для самообразования — вот как! — и шаркнул ладонью по морщинистой шее. — А при заводе есть библиотека?
— Есть.
— Вы меня, гражданин начальник, в библиотеку бы… Здоровье у меня…
— У нас библиотека на общественных началах. Без зарплаты, значит. Хотите?
— Бесплатно? Хэ-хэ!.. Не для меня цвели цветы! Я до общественных начал, мил человек, не созрел ни в идейном, ни в материальном отношении. Личное бытие отстает от общественного сознания. Лучше уж туда, где действует закон социализма. Где не пыльно — и денежно…
— У нас везде пыльно. В масках работают. Химия!
Через полчаса начальник отдела кадров позвонил по заводскому телефону директору, попросил принять.
— Заходите пока один, с делами. Они пусть подождут в приемной!
— Ну что ж, теперь пошли к руководству! — обратился Стародумов к сидящим.
Они поднялись по узкой лестнице с выщербленными ступеньками на второй этаж. Стародумов открыл дверь со стеклянной табличкой «приемная».
— Входите. Садитесь. Подождите здесь, — сам скрылся за обитой коричневым дерматином дверью.
— Сядем, — первым опустился на крайний к двери стул Одинцов и кивнул Лиховой: — Садись, чего стоять-то!
Секретарша приемной сидела за маленьким низеньким столиком, приставленным к большому письменному, печатала, украдкой поглядывая на посетителей, о которых уже была наслышана. Она заметила, как мужчины о чем-то пошептались озабоченно, засмеялись, поглядев на нее. Потом тот, что помоложе, извлек из внутреннего кармана пиджака бутылку и, заговорщицки подмигнув ей, поставил под стул.
— Что это вы там спрятали? — спросила она строго.
— Тс-с-с… — в цыганских глазах парня зажглись веселые огоньки. — Тиха! Атомная бомба замедленного действия. Взрывается от взгляда чудесных женских глаз.
— Уберите сейчас же! — потребовала хозяйка приемной.
— Без паники! Я пошутил. Это всего-навсего водочка… Не могу же я идти с ней к директору!
— Не поймет, осудит, — поддержал второй. — И вытурит.
Раздались короткие звонки. Секретарша поднялась, приоткрыла дверь кабинета директора.
— Хорошо! — услышали в приемной, после чего она предложила этим троим в мятых костюмах: — Заходите!
— Мадам! — галантно произнес старший, прохромав мимо ее столика.
Молодой, цыганистый, проходя, наклонился и, сверкнув золотыми зубами, поинтересовался:
— Что делаем вечером?
Их спутница — в стоптанных коричневых туфлях, надетых не по сезону, без чулок, в старенькой серой юбке и черном хлопчатобумажном свитере, туго обтянувшем узкие плечи и грудь, — прошла, закусив белыми ровными зубами нижнюю губу, зыркнула диковатыми глазами.
Они вошли, остановились у двери рядом с круглой металлической вешалкой, сверкающей в лучах солнца, бившего в окна. Огляделись. От двери до массивного стола — широкая красная дорожка, слева вдоль четырех окон длинный стол, крытый зеленым сукном, обставленный стульями с зелеными спинками. Вдоль другой стены стояли красные и бордовые знамена — шелковые и бархатные, с гербами, золотыми и серебряными надписями. На стене в рамках под стеклом висели дипломы и грамоты.
Дорофеев встретил вошедших суровым, но доброжелательным взглядом.
— Проходите ближе. Садитесь, товарищи… Ближе, ближе!..
Они сели рядком, тесно друг к другу, и Дорофеев заметил, как женщина спрятала под стул ноги в стареньких нечищеных туфлях, а молодой, смуглый и глазастый — Одинцов — отвалился к спинке и глядел не на него, директора, а в окно, напряженно, будто перед объективом фотоаппарата, старший же — Дурнов, — закинув ногу на ногу, обхватил колено сцепленными пальцами и глядел в пол.