С точки зрения реализма
Шрифт:
— Не отворачивайся, Тимоша, не бойся, мы не за тобой! — сказала Лена.
Голос девушки звучал насмешливо, но тайную горечь насмешки Тимофей почувствовал, и она уколола его в самое сердце.
— Мне бояться нечего! — ответил он с вызовом. — Да я и не из пугливых, Елена Николаевна!.. Здравствуйте, Мария Романовна!
С Анисимовым он не поздоровался совсем: пусть знает, черт длинный, что он для него, для Тимофея, ноль без палочки.
— Что же ты даже попрощаться не зашел, Тимоша? — тем же ровным, чуть насмешливым голосом продолжала говорить Лена.
Тимофей подумал: «Уж лучше бы она обругала меня!» — и ответил, глядя себе под ноги:
— Не успел! Матери наказал, чтобы зашла, сказала, что уехал.
— И на том спасибо, Тимофей Сергеевич!
— Мог бы и меня предупредить, что уезжаешь! — вмешался Анисимов. — Сегодня вечером репетиция, надо кого-то вместо тебя вводить. А спектакль на носу! Совесть надо иметь, дорогой товарищ!
— Не до спектаклей ваших мне! — пробормотал Тимофей. — Говорят тебе — спешка у меня. Ну и… все убито!..
— Правильно, спешка у него! — усмехнулся Анисимов, обращаясь к Лене и Марии Романовне, присевшим на лавку у самой буфетной стойки, и, обернувшись к Тимофею, прибавил с той же усмешкой: — Торопись, Тимоха, торопись, а то еще перехватят в городе дворницкую вакансию, останешься тогда как рак на мели.
Тимофей хотел было обругать обидчика, но выручил буфетчик Василий Степанович, сказавший назидательно:
— Не место красит человека, а человек — место.
Мария Романовна, учительница, посмотрела на него долгим, изучающим взглядом и сказала:
— А вы знаете — не всегда! Вообще-то говоря, любой труд достоин уважения, в том числе и труд дворника. Но зачем же Тимофею, здоровому, молодому человеку, идти в дворники? Подумайте! Пусть уж с метлой дружат старички, вроде нас с вами.
— Оно, конечно, так. Всякому овощу свое время! — поспешно согласился буфетчик.
Тимофей расплатился, взял свой чемодан и хотел уйти, но учительница его остановила.
— А я думала, ты учиться едешь, Тимофей, — сказала она, и Тимофей понял, что вот сейчас-то как раз и начнется тот самый главный неприятный разговор, от которого ему хотелось увильнуть.
— Там видно будет! — сказал он как мог беспечнее.
— Нехорошо ты поступаешь, Тимофей! — помолчав, сказала Мария Романовна. — Так нужны сейчас силы в деревне, молодые, свежие, а ты… бежишь! Конечно, жизнь еще у нас здесь трудная, в городе — полегче, но ведь молодые туда и должны идти, где потруднее. Так уж у нас, у советских людей, издавна повелось!
— Вы меня только не агитируйте, Мария Романовна, только не агитируйте! — злобно сказал Тимофей.
— А я тебя не агитирую. Ты был моим учеником, и я значительно старше тебя. Поэтому я вправе сказать тебе эти неприятные слова. Нехорошо, Тимофей… только о себе думать! Надо и о родине подумать!
— Моя родина — Эс-эс-эс-эр! — сказал Тимофей, отчетливо выговаривая каждую букву.
— Да, ты прав! Но здесь твои родные места, Тимофей. Здесь ты родился, вырос. Неужели тебе все равно, какая здесь будет жизнь?! Разве тебе не хочется, чтобы она стада лучше, радостней, обильней?
Три пары глаз глядели на Тимофея, ожидая его ответа: презрительно-насмешливые, желтые, круглые, как у степного сокола, — Юры Анисимова, усталые, голубые, добрые — старой учительницы и укоряющие, красивые карие глаза Лены. В глубине ее зрачков — так показалось Тимофею — вспыхивали и тотчас же потухали искорки былой нежности.
— Как будто без меня не справятся! — сказал Тимофей, криво улыбаясь.
И от этих его слов и от его нелепой кривой улыбки всем стало не по себе. Лена отвернулась, Мария Романовна опустила голову, а Юра Анисимов, вспыхнув, сказал горячо:
— Правильно, Тимоха! Дуй в город, чего там! — И речитативом тихо, но так, что все сидевшие в зале услышали и засмеялись, проговорил нараспев: — «В Красной Армии штыки, чай, найдутся, без тебя большевики обойдутся!»
За окном, причудливо разузоренным серебряными цветами мороза, раздался хриплый, басовитый гудок: поезд дальнего следования приближался к станции. Резко ударил звонок. В зале произошло движение. Мария Романовна и Анисимов направились к выходу на перрон. Тимофей пошел рядом с Леной следом за ними. Это был не его поезд, но ему хотелось что-то сказать девушке, а что — он и сам не знал.
— Лена! — наконец выдавил из себя Тимофей. — Ты вот что… Ты — того… я поговорить с тобой хочу!
— О чем? — горько сказала Лена. — Говорить нам с тобой, Тимоша, не о чем!
Молча они вышли на перрон. Громадина пассажирского паровоза, вся седая от инея, устало ворочая шатунами, проплыла перед ними. Вагоны, тоже все заиндевевшие, лязгая буферами, медленно катились по первому пути, готовые замереть на пять минут, чтобы затем побежать, отсчитывая колесами стальные километры, дальше на восток, в неведомую даль.
— Кого встречаете? — спросил Лену Тимофей только для того, чтобы прервать тягостное, невыносимое молчание.
— Люду, дочь Марии Романовны, помнишь? Окончила в Москве институт, оставляли на научной работе, а она сама попросилась в деревню. Будет работать в МТС.
С вагонной площадки уже опускалась девушка в коричневой цигейковой шубке, с чемоданами в рутах. У нее были такие же, как у Марии Романовны, голубые, но не устало-спокойные, а жаркие и очень радостные глаза.
— Мамочка! — воскликнула она. — Как я рада, что ты меня встречаешь! И Юра Анисимов здесь?! Здравствуй, Юра!
Лена побежала к вагону. Тимофей машинально двинулся за ней.
Стоя в сторонке, он слушал, о чем говорили Юра и Лена с Людой. И, должно быть, очень забавной была его напряженная фигура с чемоданом в руке, с полуоткрытым ртом и вытянутой шеей, потому что, заметив Тимофея, Люда засмеялась и сказала:
— Не узнаете меня, Тимофей?
— Узнаю! — неловко вымолвил Тимофей и, подойдя, пожал протянутую руку девушки. — С приездом вас… — он запнулся и закончил: — в родные Палестины!
— Вы что, с этим поездом уезжаете? — спросила Люда, глядя на чемодан Тимофея.