С трех языков. Антология малой прозы Швейцарии
Шрифт:
Позже, почувствовав снисходительное, если не враждебное отношение местных жителей к поведению Панайотиса, я хотел было — пожалуй, из трусости, признаю — отдалиться и завязать дружбу с другими людьми, которые казались мне более уважаемыми или более типичными, и даже попытался дать понять окружающим, что и не думаю клевать на его удочку. Но мне быстро указали мое место, ту маленькую нишу, которую на Ниссосе отводили чудакам и никчемушникам, таким как он и я. Греки так глубоко убеждены в своем абсолютном отличии от всего остального человечества, что им и в голову прийти не может, чтобы негрек мог на законном основании разделять их чувства или судить об одном из их соотечественников. Тем более не-грек, занятый столь абсурдным, неприбыльным делом, как литература. Никто не понимал, с какой стати я явился сюда писать
13
Нана Мускури — греческая певица. (Здесь и далее, кроме специально оговоренного случая, — прим. перев.).
Никто. Кроме, разумеется, Панайотиса.
Узнав, что я пишу, он ничуть не удивился и без околичностей заявил, что хорошо знаком со знаменитым французским писателем по имени Лукас, который, как и я, приезжал работать на Ниссос. Он даже был его лучшим другом, и они провели вместе множество вечеров «У Спиро» за беседой, опустошив бог весть сколько бутылок рецины: Панайотис толковал о жизни, а Лукас все записывал в свою книгу. Я нахмурился: уж никак не ожидал, что этот паршивец вторгнется в сферу, которую я считал своей. Он и читать-то не умел…
— Лукас, ты сказал. Ты уверен?
— Еще бы! Два года назад он сидел на том же месте, что и ты. Точно, вот здесь. И рассказывал мне про свою последнюю книгу.
— Странно: я не знаю французского писателя с таким именем.
— Не может быть! Он очень знаменитый, такой же знаменитый, как Пападиамантис [14] . В Париже только его и знают, его фото во всех газетах. Я очень люблю писателей, и они меня тоже любят, потому что я знаю все на свете про Грецию и Эгейское море. Спрашивай меня что хочешь, про рыбную ловлю, про оливы, про попов, про политику, я все тебе расскажу. Клянусь, ты на этом озолотишься. Ну, что ты хочешь знать для твоей книги?
14
Александрос Пападиамантис (1851–1911) — греческий писатель, прозаик.
Мне не хотелось, чтобы он лез в то, что я пишу или собираюсь написать. Я оборвал разговор, уверенный, что этот Лукас был химерой, чистым вымыслом похвальбы ради. Но Панайотис крепко держался за свои истории, не смущаясь плохим началом, и безразличие было ему невыносимо: возражайте или уж аплодируйте. В следующие дни он еще много раз осаждал меня своим Лукасом и, похоже, не удовлетворился, даже когда я под его напором допустил, что, наверно, есть где-то во Франции писатель, которого я не знаю, откликающийся на имя Лукас. Панайотис был непримиримым врагом сомнений и гипотез.
Мой дом располагался недалеко от порта, и по утрам, в любую погоду, я взял за правило выходить прогуляться по набережной. Я доходил до киоска старого Панделиса, где покупал сигареты, и всякий раз веселился, глядя, как старик бежит ко мне, прихрамывая, ибо редких своих клиентов он поджидал в тепле на почте по соседству. Пришла зима с ее бледным солнцем, миндального цвета морем и мокрыми порывами ветра. Рыбаки больше не выходили в море, чинили свои лодки, разбирали моторы. Группа знатоков в фуражках с черным галуном наблюдала, оживленно жестикулируя, за разгрузкой большого красного каика, доставлявшего товары. Я смотрел на блестящие бидоны с оливками, которые уносили в подвал, на неподвижных осликов, на цыган-торговцев. Потом я заходил в кафе выпить чашечку густого черного кофе с запахом жареных орешков, слушая, как вокруг беседуют и рассуждают. Были тут по утрам и одиночки, мечтатели преклонного возраста, которые проводили время, облокотясь на пустой столик, устремив глаза на однообразные пенные гребни. Не в сезон здесь были свои плюсы: туристы сняли осаду, деревня жила в замедленном темпе, топили камины, подсчитывали урожай, строили планы на будущее. Пахло морем, дымом, сухими водорослями.
На мое счастье
Панайотис питал настоящую страсть к писателям, чей странный и тайный труд казался ему почти столь же изнурительным и непонятным простым смертным, как и его собственный. В разговоре то и дело всплывал призрак великого Лукаса. До чего же я на него похож! Просто удивительно. У него были рыжие усы, как у меня, он носил солнечные очки в пасмурную погоду, как я, немного говорил по-гречески, как я, писал на машинке, как я, искал покоя, уединения… как я. Но главное — он любил Панайотиса и не мог обойтись без его общества. Я отвечал односложно: да, да, нет, нет. Время от времени из вежливости заставлял себя поддержать беседу, обсуждая ту или иную черту. Я отказывался верить, что два писателя, пусть даже современники, могут так походить друг на друга, на что Панайотис азартно возражал, что я бы так не говорил, знай я его, как он.
— Нет, извини. Повторяю тебе, я не знаю никого с таким именем, ни писателя, ни журналиста, ни драматурга.
— Какой драматург? Лукас пишет книги, как ты. Я знаю: я их видел, собственными глазами видел!
— Почему бы нет? Каждый год, знаешь ли, выходят тысячи книг на французском. Его книги мне просто не попадались. Его имя ничего мне не говорит.
Панайотис диву давался. У меня было чувство, что он начал сомневаться если не в моей искренности, то, по крайней мере, в моих способностях. Однажды он даже изъявил желание увидеть какую-нибудь мою книгу. У меня их, увы, с собой не было. Жаль, заметил он, потому что Лукас-то привез с собой свои книги и одну из них даже ему подарил. Уверенный, что нашел наконец способ прекратить этот бред, я тотчас попросил его принести ее мне, чтобы я мог ее прочесть и поговорить о Лукасе со знанием дела. Он кивнул, улыбаясь уголком рта, и пообещал. Как и следовало ожидать, я не увидел и тени книги Лукаса и больше о ней в последующие недели речи не заходило. Я уж решил было, что выиграл. Разумеется, зря.
Лукаса и след простыл, но Панайотис не отступался, он не мог позволить мне заподозрить его во лжи или легкомысленной болтовне о дружбе с французскими писателями. Он не спешил, поскольку я не собирался уезжать до следующего курортного сезона. Он просто ждал, чтобы я сначала признал свою ошибку. Доказательство потом. Все же он сумел-таки заставить меня написать одному другу-библиотекарю, чтобы удостовериться, что знаменитый писатель по имени Лукас действительно опубликовал книгу, написанную на Ниссосе, фото на обложке которой — да-да! — было сделано самим Панайотисом Ипсилантимонасом, фотографом от Бога. Убежденный, что это чистой воды вымысел, я забавы ради отметил в письме удивительные таланты снимавшего. Надо ли говорить, что мой друг ничего не нашел, но я вдруг понял, получив его письмо, что мне больше совсем не хочется выкладывать правду Панайотису. Я мало-помалу проникся его историями, и лучшего собеседника в кабачках у меня не было. Хоть он и раздражал меня частенько своим окаянным Лукасом, я не хотел, чтобы он потерял лицо, и притворился, будто вообще не получил ответа. Я тоже начал врать. Ради красоты жеста.
— Вот видишь! — торжествовал он. — Твой друг, верно, нашел столько книг Лукаса, что ему понадобятся недели, а то и месяцы, чтобы составить их список.
Я изображал замешательство. Панайотис со временем изменил свое мнение обо мне: опыт подсказал ему, что я не Лукас. Познакомившись со мной ближе, он теперь знал, что я не богат и не знаменит. Все впереди! — обещал он, однако, сопровождая свои слова хлопком по спине, который уложил бы мула. И потом, главное, Лукас работал не так, как я: он приехал на Ниссос не для того, чтобы писать книгу, но написал книгу, потому что турки продержали его на острове всю войну. Вот он и писал, чтобы скоротать время.