С видом на Париж, или Попытка детектива (сборник)
Шрифт:
– Я предлагаю это сделать не из гражданских, как вы говорите, чувств, а чтобы меня совесть не мучила.
– А вдруг этот с ушами просто самоубийца, – не к месту ляпнула я. – Лег в постель и застрелился. В этом случае не полицию надо извещать, а родственников.
– А где же тогда пистолет? – Алиса посмотрела на меня осуждающе. – Там не было никакого пистолета.
– Да что мы с тобой видели-то? Может, он его под кровать успел забросить. Нам бы осмотреть все повнимательней, а мы как безумные…
– Маш, что ты плетешь? Как самоубийца мог забросить пистолет под кровать? Что-то ты темнишь.
– Ну хорошо, сознаюсь. Я на этой окаянной вилле забыла шарфик… тот, полосатенький.
– А на нем русская этикетка…
– Вот и нет. Турецкая. Я его в Коньково купила.
– Господи, ну что мы препираемся? Если французской полиции надо будет нас найти, то они найдут.
– Вопрос только – когда. Через восемь дней нас здесь уже не будет.
– Так извещать нам полицию или нет? – почти с надрывом крикнула Галка.
– А что, если дать объявление в газету? – предложила Алиса. – Во всяком случае, я знаю, как это делается. Напишем, что в Пализо по такому-то адресу в пустом доме лежит труп. Объявление пошлем в «Юманите», это дешевая газета. В конверт кроме текста надо положить чек.
– А откуда у нас чек?
– Положим деньги. Я думаю, десяти франков хватит. Только такой бумажки нет. Это монета.
– Пошлем двадцать франков.
– Это мы можем себе позволить, – сказала я. – Двадцать франков – цена трупа.
– И вовсе нет. Это цена нашей совести.
– Странно, что в Париже труп, совесть и чашка кофе в одной цене, – задумчиво подытожила Алиса. – Теперь пошли на почту. Я знаю, где она находится. Только вначале сочиним текст.
Мы сочинили. По-русски он звучал очень убедительно. Потом Алиса с помощью карманного словаря билась над французским вариантом. На почте мы все переписали начисто. Алиса сказала:
– По-моему, это не заявление, а бред. Я напишу его по-английски с просьбой перевести и отредактировать текст. Вложим еще двадцатку.
– Такой труп мне уже не по карману, – проворчала я.
– Ладно, скинемся. Еще мы должны дать наш обратный адрес.
– Ну не Пализо же им называть. Выгляни в окошко, вот тебе и адрес.
Не могу не заметить, что отправка писем во Франции с точки зрения русского человека выглядит странно. Письмо не опускают в ящик, а относят к чиновнику в окошко. Он взвешивает письмо на весах и в зависимости от веса продает марку. Мы заплатили сколько-то там сантимов. Вообще непонятно, что французы мелочатся. Я думаю, что весы, сама процедура взвешивания и чиновник при этих весах стоят дороже, чем просто марка – для всех писем, без разбору. Но, с другой стороны, всем надо зарплату получать.
10
Все произошло так быстро, что ни Клод Круа по кличке Шик, ни Третий из уже знакомой нам компании – Федор Агеевич Кривцов не смогли ни помочь, ни помешать. И вот теперь Пьер лежит у камина с пробитой башкой, а Ситцевый Додо пристроился у него в ногах, и из тощей груди его фонтаном хлещет кровь. Зачем в комнате камин – одному черту известно. Во всяком случае, Шик не помнил, чтоб его когда-нибудь топили. Не иначе как сама фортуна распорядилась воздвигнуть это сооружение в день рождения Пьера для того, чтобы в свой урочный час этот красавчик с размаху врезался башкой в необычайно острый угол мраморной каминной доски.
– Кровь надо собирать, а то нас затопит! – Шик старался говорить бодро, но зубы у него металлически лязгали. – Бери тряпку или губку. Где здесь, черт побери, какой-нибудь таз?
Кривцов не отвечал. Он сидел белый, как мел, вцепившиеся в собственные коленки руки свело судорогой, а губы тупо повторяли: «Ё-моё… это же надо! Как в боевиках… блин! Ё-моё…» Если бы Шик понимал по-русски, то его бы удивил подобный текст. Федор Агеевич ненавидел сленг и если допускал жаргон, то только свойственный изысканной московской богеме. А богема не говорит «блин», она предпочитает здоровый русский мат.
А ведь все так удачно складывалось! Они приехали в Париж ночью. Шик подремывал на переднем сиденье, вцепившийся в руль Пьер составлял с машиной одно целое, а Кривцов смотрел во все глаза, не веря своему счастью. Вот он – Париж, Мекка для всех пишущих, рисующих, играющих и танцующих. Неужели мечта всей его жизни осуществилась? Он был настолько восхищен, что утратил былую сдержанность и без конца задавал вопросы безмолвному Пьеру.
– Это ведь Нотр-Дам? Как великолепно он освещен! У французов во всем чувство меры! Сейчас будет Старый мост со статуей Генриха IV. Я не ошибаюсь? И где-то здесь рядом дворец Правосудия…
– Тьфу на тебя, – проворчал Пьер, – я предпочел бы этот дворец никогда не видеть. Для тебя это дворец, а для меня лачуга смрадная.
Пьера несказанно злил этот русский. Всю дорогу он вел себя так, словно не краденый товар вез клиенту, а путешествовал на маменькины деньги. Вопросов по существу не задавал, то есть делом совсем не интересовался, а только вертел головой, как флюгер, любопытно ему, вишь, на Европу посмотреть. Пьер знал, что русские все алкоголики, а пьяниц он не переносил. Сопливые их беседы для него нож острый. А этот сколько за дорогу коньяка выхлестал, уму непостижимо, и ни в одном глазу: «Это Дом инвалидов? Ах, ох, я себе его так и представлял! А где Лувр? Покажите, пожалуйста, где Лувр!» Тоже мне любитель прекрасного!
Прибыли на место. Домишко этот на окраине Парижа достался Шику в наследство от бездетной тетки, неряхи и пьяницы. Дом представлял из себя совершенную развалюху, хороши был только подвал и сад, но налоги за наследство содрали как за полноценное жилье. Шик только и смог, что подлатать черепицу, чтоб с неба не текло, на большее денег не хватило. Жить здесь было нельзя, но Пьер сказал, что для деловых целей лучшей крыши не придумаешь.
Машину поставили в саду, никакого гаража там и в помине не было. Две комнатенки, обставленные поломанной мебелью. Внесли матрас, неторопливо выгрузили товар. Неплохой куш, сразу видно. На заре своей карьеры Шик был обычным карманником, а потом приобщился к искусству и вошел в толк. Теперь он не хуже любого оценщика может назвать цену. Иногда, правда, и ошибешься на нуль. Полотна свертывать не стали, положили на матрас и прикрыли одеялом.