Сабля Цесаревича
Шрифт:
В одиночестве он вышел из-под бетонных лап мрачного дома, и его охватил свет заходящего над заливом роскошного осеннего солнца. Он смотрел на него, и оно его не ослепляло. И чем больше он всматривался, тем больше проступали на этом мерно струящемся с небес мощном сиянии очертания фигур.
Он видел их одновременно и в невообразимой дали, и так подробно, словно они находились на расстоянии вытянутой руки. Видел Семью — Царя, Царицу, четырех Царевен и… Цесаревича. А рядом с ними и за ними было еще много, много людей. Павел узнал ту женщину из сна, которая говорила в храме с мамой Алексея. Елизавета Федоровна… А рядом с ней — мужчины в старинной офицерской форме, мужчины и женщины в старинной штатской одежде, и еще монахини, и монахи, и священники, и епископы, и множество других людей — сотни… может, тысячи… Они стояли молча и не двигались, но все были живыми — Павел явственно ощущал это. Не земной человеческой жизнью, а иной, высшей, которую мальчик еще не в состоянии был понять, но возможность которой распирала его душу восторгом.
Все эти люди смотрели на него, и он понимал, что их взгляды проникают в его душу, вплоть ее до малейших секретных уголков. Казалось, это должно было смутить или испугать его. Но Павел Пожарский отныне стал другим — он знал, что так нужно и что это хорошо.
А потом небесное сияние постепенно растворило в его глазах образы святых и мучеников и превратилось в колоссальный, раскинувшийся на всю вселенную, крест. Который, в свою очередь, стал Лицом. Знакомым, много раз виденным на иконах, словно бы родным — но и нездешним, надмирным. Бесконечно добрым и неприступным. Любящим, сострадающим и неуклонно судящим.
Лицом Бога.
Великая радость, какой он никогда не испытывал, и вообще не подозревал, что может такая быть, затопила Павла. Не выпуская из рук сабли, он рухнул на колени прямо посреди тротуара и, не обращая внимания на удивленные, жалостливые и опасливые взгляды прохожих, впервые в жизни сотворил настоящую молитву.
Эпилог
30 лет спустя
— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного.
Он твердил «умную» молитву на протяжении всего этого длинного, блестящего, волнительного, радостного и безумно тяжелого дня. Продолжал и теперь, когда все уже свершилось и утвердилось в истории.
«Павел II Пожарский, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Минский…» — машинально читал он титул, вившийся по серебряному кубку, стоящему перед ним на столике. Кубок явно был из коронационных даров, непонятно было, зачем его принесли сюда, в его священный для всех домашних кабинет в подмосковном дворце, куда он сейчас удалился, чтобы хоть несколько минут побыть одному.
Он не был один с рассвета, когда, после пары часов сна, начал готовиться встретить самое важное событие в своей — а может, и всей страны — жизни. И он ужасно устал еще к моменту коронации. После литургии и миропомазания в Успенском соборе, ощутив на плечах тяжесть горностаевой мантии, а на голове — короны, он опустился на Алмазный трон Алексея Михайловича, благословляемый двумя архангелами, искусно вышитыми на спинке стародавними армянскими златошвеями. Ноги гудели после трехчасового стояния, особенно левая, почти оторванная лет десять назад во время одного из покушений, но чудесным образом пришитая хирургами.
Рядом, на изящное золоченое тронное кресло в стиле рококо, на котором некогда восседала государыня Елизавета Петровна, опустилась жена. Теперь императрица…
Но долго отдохнуть не удалось. Предстоял торжественный выход царской четы на Красное крыльцо, а потом — путь на главную площадь страны, к красностенному и синеглавому шатровому храму Державной иконы Богородицы и Новомучеников Российских. Он стоял на месте мавзолея, несколько лет назад вместе со своим обитателем перенесенному из столицы.
Отсюда, с высокой паперти, сидя на «царском месте» под гранитным шатром, император принимал парад. Снова снять нагрузку с ног было великим облегчением, но все равно приходилось держаться прямо и торжественно, стараясь забыть о все нарастающей боли в спине. А после прохождения войск, показавшего всему миру, что возрожденная Империя не менее могуча, чем все ее предшественники, площадь заполнилась ликующим народом, размахивающим имперскими флажками и триколорами. И тогда он пошел в толпу.
Этого не было предусмотрено церемониалом, по которому Император должен был лишь поприветствовать подданных сверху. Но он понял — словно эта мысль была ему внушена свыше — что сейчас должен поступить именно так. Выйти к народу и слиться с ним. Только в этот день. Только на этом месте.
Это, конечно, чуть не вызвало сердечный приступ у начальника охраны. Да, площадь, Кремль и все подходы к ним были под надежным контролем. Да, на кремлевских стенах и всех остальных возможных позициях по периметру сидели десятки контрснайперов. Да, в толпе было рассредоточено множество чинов Императорской службы охраны. А сама толпа непрестанно снималась на сотни камер, даже с парящих над площадью дронов, и вся информация в режиме онлайн поступала в аналитический центр ИСО, оснащенный множеством специалистов, оперативно препарировалась ими и уже в виде конкретных рекомендаций поступала прямо на мобильный дисплей начальника охраны. И да, под парадным мундиром на императоре был почти невесомый, но сверхпрочный бронежилет.
Но все равно это было безумно рискованно — слишком много сил в мире хотели смерти нового Российского самодержца, сил, подчас обладающих чрезвычайным могуществом.
— Я здесь, Пожар, — раздался у Павла над плечом знакомый тихий голос.
Старый друг, телохранитель, десятки раз спасавший ему жизнь. Сегодня он официально стал императорским камердинером, хотя, наверное, понятия не имел, что это слово значит. Но имея его за спиной, Павел чувствовал себя более защищенным, чем в подземном командном пункте.
А за другим плечом государя молча стоял старший сын Алексей, теперь цесаревич…
— Я знаю, Сережа. Пошли, ребята… — тихо ответил царь и спустился по лестнице в народ, встретивший его оглушительны ревом.
Рукопожатия, улыбки, благословения, поднятые на руки дети… Все прошло замечательно, хотя, конечно, стоило немало седых волос царской охране.
До сих пор Павла поддерживала только нервная энергия — он даже не поел на трапезе в Грановитой палате, кусок не лез в горло. Лишь жадно выпил стакан воды.
Он посмотрел на стоящие на столике графин с коньяком, вазу с фруктами и коробку гаванских сигар, но покачал головой. Может быть, потом. Сейчас еще предстоит праздничный ужин в кругу семьи — жены, детей и стареньких родителей. И самых ближних соратников, прошедших рядом с ним все эти безумные годы тяжких трудов, борьбы, боев, заговоров, предательств, горьких отступлений и невозможных побед.
Но сейчас он был один. Хотя, наверное, теперь он всегда будет один…
«Ты отвечаешь за все, когда ты на самой вершине. Это как очень высоко в горах — там ведь холодно, мало воздуха и страшно. А ты один», — раздался из глубин его памяти дорогой голос.