“SACRE? BLEU. Комедия д’искусства”
Шрифт:
— Сковородка — это дать тебе по башке. Отпусти меня, — ответила Режин. Она опять заерзала в его хватке, а он только крепче прижал ее к стене. — Мой любовный поросеночек, я соскучилась. Это Жиль, — крикнула она матери.
— Тресни его, — сказала мамаша Лессар. — Заслужил, раз домой так рано явился.
— О, — произнес Жиль и выронил супругу, как отравленное яблоко. — И мамаша тут.
— Добрый вечер, Жиль, — сказала мамаша Лессар с пренебрежительным холодком в голосе: дородный плотник ей очень нравился, но если он об этом будет знать —
Жиль шагнул в спальню.
— Что с Люсьеном?
— Эта женщина, — ответила Режин.
— Какая женщина? — Жиль весь последний месяц пребывал в блаженном неведении касаемо того, что происходит в булочной, поскольку почти все время проводил в Руане — они там строили общественное здание.
— На пороге склада лежит девушка без сознания, — сказала мамаша Лессар. — Ты должен занести ее внутрь.
— Конечно, — сказал Жиль, словно с его стороны крайне мордоплюйски было не понимать, до чего он никчемен. — Сейчас иду. — Он повернулся к Режин: — А cr^epes ты мне разогрей, моя сладенькая. — И спустился по лестнице.
— Сковородка была тебя по голове лупить, — напомнила ему супруга.
— Прости меня, — сказала мамаша Лессар. — Я подвела тебя, дитя мое. Я позволила тебе выйти замуж за полного недоумка.
— Да, но он сильный, и ему плевать на искусство, — ответила дочь.
— Что есть, то есть, — согласилась мадам.
А внизу, на складе Жиль стоял перед портретом Жюльетт. Это правда — на искусство ему было сдрочить с высокой бочки, но если дело доходило до голых женских форм, он был крупным энтузиастом.
— Sacre bleu! — воскликнул он без всякой иронии.
— Тебе помочь? — донесся из пекарни голос Режин.
Жиль попятился от картины.
— Нет. Ее тут нету. Тут вообще никого нету.
— Она же была здесь. — Режин уже стояла в дверях сарая.
Жиль обернулся к ней так споро, что чуть не потерял равновесие.
— Chere, ты меня напугала. А ты знала, что у сарая стеклянный потолок? Я никогда раньше таких сараев не видел. Зачем тут световой люк вообще? — И он пожал плечами от всеобщей загадочности.
Режин прижала ко рту ладонь, будто давила в себе всхлип, и вымолвила:
— Зайди в дом, Жиль. Мне тебе нужно кое-что сказать.
Красовщик услышал дребезг ключа в замке и открыл ей дверь.
Блё вошла в квартиру и осторожно потянула наверх с головы шляпу за поля.
— Ай, ай, ай, ай.
— Тебе пора с ним кончать, — произнес Красовщик. — Кое у кого завелись подозрения.
— Уй! — высказалась на это Блё, исторгнув из легких воздух, — она как раз сорвала с головы шляпу и кинула ее на вешалку. И склонилась перед Красовщиком, а его впавшие глаза несколько выпучились, когда он хорошенько разглядел ее вспухший багровый лоб. — Ты считаешь?
— Что случилось?
— А как по-твоему? Меня стукнули.
— Булочник?
— Нет, не булочник. Мне кажется, его мамаша. Я не ожидала.
— Ты их убила?
— Да, я не знаю, кто меня стукнул, но все равно всех поубивала.
— Вздорная ты с синяками. Вина хочешь?
— Да, вина, еды. — Она рухнула на диван. — У нас есть горничная?
Красовщик застенчиво повернулся с ней и пожал плечами.
— Ох, ебать-и-красить. Ладно, тащи тогда вина. Кто, по-твоему, начал подозревать?
— Карлик. Этот художник-недомерок. Он тут был. Купил у меня красок. Выспрашивал про Голландца, про Овер.
— Не мог же он связать нас с Голландцем. Как бы ему это удалось?
Красовщик опять пожал плечами и вручил ей тяжелый хрустальный бокал с вином.
— Не знаю. Может, письмо получил? Голландец совсем спятил. Причем не так, как обычно. Может, карлика убить? Безопасности ради?
— И с какого конца это будет безопасно? Он бы ничего и не заподозрил, если б ты не грохнул Голландца.
— Случайно. Ничего не поделать, — ответил Красовщик.
— Так вот, убивать его мы не станем. Мы спрячемся.
— А булочник? Он подозревает?
— Нет, ничего он не подозревает. Он без сил. Я его сегодня возила в Лондон на неделю. Это все его родня.
— Ты забрала картину?
— А похоже, что я забрала картину? Я вот что принесла. — Она швырнула на кофейный столик полувыжатый тюбик краски. — Синей у него больше не осталось.
— А картину почему не забрала?
— Потому что кто-то дал мне по мозгам, а картина, блядь, огромная, нет? И до сих пор не высохла, я не могла срезать ее с распялок и свернуть. А пойди я через весь Монмартр с собственной ню больше меня самой, меня бы заметили, тебе не кажется?
— Я просто спросил. Вздорная ты после Лондона.
— Я не после Лондона вздорная. Не один месяц работы потеряли, мне врезали по башке и вдобавок приходится разговаривать с тобой. Вот отчего я вздорная.
— А, — произнес Красовщик. — А я не люблю Лондон.
— Принято к сведению. — Она допила вино. — Есть есть?
— Жареная курица. Я оставил тебе половинку. Значит что — мы забираем картину, потом убиваем пекаря и всю его родню, чтобы замести следы, так?
— Нет, не так. Никого мы не убиваем. Что у тебя вообще такое с убийствами? Грохнул Голландца и вошел во вкус, что ли? И еще хочется? Это тебе не горничных елдой распугивать. Если и дальше будешь убивать художников, кто-нибудь, знаешь, наверняка заметит.
— Думаешь, художников можно елдаком напугать? — Он закатил глаза к потолку: какие дивные возможности представляются. Блё не знала, что он так однажды попробовал с художницей Артемизией, и та пригрозила отпилить ему голову, безумная итальянская прошмандовка.
— Нет, но и убивать их нельзя. По крайней мере — не всех. И не так.
— Возьмем краску. А если ты пойдешь со мной, они и не вспомнят.
— Конечно, блин, не вспомнят. Они же будут мертвые. — И она обозвала его на мертвом языке — кличку можно было грубо перевести как «говняшка на палочке», только прозвучало кратче и емче: «Говняпальчик».