“SACRE? BLEU. Комедия д’искусства”

Мур Кристофер

Папаша Лессар обнял Люсьена за плечи.

— Дай мне слово, сын, что станешь великим художником и не позволишь никакой мегере портить себе жизнь, как позволил я.

— Прекрасной мегере, — поправила его мама.

— Разумеется, chere, — сказал отец Люсьена, — но не стану же я предостерегать его от красоты, верно?

— Лучше бы предостерег, чтоб не брал себе в любимчики заляпанных краской шаромыг.

— Следует простить мадам ее невежество, Люсьен. Она женщина, а значит — не способна

ценить искусство. Но настанет такой день, когда она поймет, что мои друзья-художники — великие люди. И покается в своих недобрых словах.

Родители Люсьена иногда так поступали — говорили между собой как бы сквозь него, словно он был полой трубкой, которая попросту гасит жесткость их интонаций и слов. Он уже понял, что в таких беседах лучше всего просто пялиться в какую-нибудь дальнюю точку на стене и всеми силами делать вид, что ему все это безынтересно. Пока кто-нибудь из них не изречет прощальную реплику — достаточно банальную, чтобы на весь разговор стало наплевать.

Маман принюхалась — здесь густо пахло свежим хлебом — и проворчала:

— У вас еще несколько минут, пока не допечется. А потом, месье, почему бы вам не вывести сына наружу и не показать ему рассвет? Как только ты превратишь его в художника, он его больше не увидит — эта публика так рано не встает. — И она проскользила вальсом мимо большого деревянного стола и вверх по лестнице к ним в квартиру.

Люсьен с отцом тихонько вышли через боковую дверь шестого номера по рю Норвен и улизнули в щель между зданиями, за спинами у собравшихся покупателей. Потом — через пляс дю Тёртр, посмотреть сверху на весь Париж.

Бютт-Монмартр возвышался на четыреста футов над северной оконечностью города. Столетиями Монмартр был отдельной деревушкой за городскими стенами, но те передвинулись, а потом их снесли вообще, чтобы на их месте проложить бульвары. А деревушка так и осталась деревушкой посреди одного их крупнейших городов на свете. И если ты был парижским художником, то голодать переселялся именно на Монмартр, а Папаша Лессар тебе этого делать не давал.

Из кармана фартука Лессар-старший извлек маленькую трубку и раскурил ее от спички. Он стоял, положив руку сыну на плечо, — так он стоял шесть утр в неделю и курил, пока они смотрели, как весь город розовеет от зари.

У Люсьена то было лучшее время суток: с работой почти что покончено, уроки в школе еще не начались, а папа разговаривал с ним так, будто он единственный собеседник на свете. Он воображал себя юным Моисеем, Избранным, а папина трубка была Неопалимой Купиной. Вот только Моисеем он был эдаким малорослым, французским католиком в придачу — и ни слова не понимал по-древнееврейски, на котором с ним разговаривал кустик.

— Смотри, вон там видно Лувр, — говорил Папаша Лессар. — Знаешь, до того, как Осман изменил Париж, двор Лувра был трущобами, где рабочие жили со своими семьями? Там вырос месье Ренуар.

— Да, — ответил Люсьен,

стремясь показать отцу, какой он уже взрослый. — Он рассказывал, как в детстве чинил проказы над гвардейцами королевы Амалии. — Люсьен знал месье Ренуара лучше, чем других отцовских художников, — тот согласился учить мальчика рисованию в обмен на хлеб, кофе и выпечку. Хотя они много времени проводили вместе, Ренуару Люсьен, похоже, не очень нравился. Мальчик думал, что все дело тут, может быть, в сифилисе.

Тема всплыла у них на втором уроке, когда Люсьен жаловался, что он недостаточно сообразителен для художника.

— Искусство — это не про мышление, Люсьен, — сказал Ренуар. — Все зависит от навыка, который у тебя в руках. Я вот не интеллектуал. У меня нет воображения. Я пишу то, что вижу. Можно гораздо больше понять о человеке по его рукам, чем из беседы с ним.

— Но у вас вот маленькие руки, месье, — ответил мальчик. Ренуар вообще был человек некрупный. Мадам Жакоб, хозяйка молочной лавки на другой стороне площади, вечно старалась выдать за него замуж одну из своих дочерей: та, грозилась она, его откормит да и присматривать за ним будет получше.

— Ты это о чем? — спросил Ренуар.

— Ни о чем, — ответил Люсьен.

— У тебя тоже маленькие руки, — сказал Ренуар.

— Но мне же всего девять, — парировал Люсьен, которому в то время исполнилось всего девять.

— Поэтому ты никому и не нравишься, Люсьен, — сказал на это Ренуар. — Вероятно, руки у тебя маленькие, потому что у тебя сифилис.

Люсьен не знал, что это такое, но испугался, не помешает ли ему сифилис стать художником.

— Нет у тебя никакого сифилиса, — успокоил его папа. — А руки у тебя красивые и сильные оттого, что ты месишь тесто. Из тебя выйдет замечательный художник.

— А по-моему, месье Ренуару так не кажется. Он говорит, что я простак.

— Для Ренуара простота — достоинство. Я разве тебе не рассказывал, как ему нравятся простые женщины?

— По-моему, он не про добродетельную простоту, — ответил Люсьен. — А про бестолковую.

Вскоре после того, как Ренуар согласился учить Люсьена, Папаша Лессар отвел сына в лавку красок месье Танги на пляс Пигаль и купил ему альбом для рисования, карандаши, сангину и рашкуль. Потом на верхней площадке конки они доехали до Лувра — посмотреть картины, чтобы Люсьен понимал, к чему ему надо стремиться.

— Здесь много портретов Богородицы, — сказал Люсьен. — Только все разные.

— У Богородицы много лиц, но ее всегда можно узнать по синей накидке. Говорят, что она — дух во всех женщинах.

— Смотри, а тут она вся голая, а у младенца Иисуса — крылышки, — сказал Люсьен.

— Это не Богородица, а Венера, и это не Иисус, а Купидон — римский бог любви.

— В ней тогда тоже будет дух Богородицы?

— Нет, она — языческий миф.

— А в маман? В ней есть дух Богородицы?