Сад Аваллона
Шрифт:
Всю церковь наполняли ароматы редчайших благовоний, упоминания о которых можно найти в старинных книгах. Через узкий арочный проем было видно, что в алтаре сияли яркие огни.
Эта месса стала апофеозом событий, случившихся в те дни в Ллантрисанте. Ибо служба проходила в воскресенье, последовавшее за ночью, в которую Олвен Филипс восстала со смертного одра и возвратилась к жизни. И другие сектантские церкви города были открыты в этот день для прихожан. Методисты, священники и все прочие нонконформисты вернулись в то воскресное утро в «древний рой». Все это отчасти напоминало средневековую церковь или церковь в нынешней Ирландии. Людей собралось — море: они теснились на скамьях, стояли в проходах и в церковном дворе; вслед за старым священником у врат святилища прихожане преклонили колена.
Никто даже и не пытался совершать обычное богослужение; когда колокола смолкли, пастор громко воззвал к небу, творя молитву, и прихожане пали на колени как если бы услышали хор, поющий «Аллилуйя, аллилуйя». Как только перестали звонить колокола на башне, трепетно зазвучал
Затем из самой середины этого сияния раздался трубный глас:
«Agyos, Agyos, Agyos».
И прихожане, в которых словно воскресли и зашевелились некие смутные воспоминания, передавшиеся им вместе с кровью предков, ответили хором на своем древнем языке:
«Agyos yr Tad, agyos уr Mab, agyos yr Yspryd Glan. Sant, sant, sant, Drinod sant vendigeid. Sanctus Arglwydd Ddum Sabaoth, Dominus Deus».
Из алтаря доносился чей-то голос, взывавший к прихожанам и певший для них, большинство из тех, кто стоял в отдалении, слышали лишь его слабое эхо в боковых, приделах; голос этот, вздымаясь и вновь затихая, парил над собравшимися подобно трубе ангела, возвещающего день Страшного суда. Люди били себя в грудь, по их щекам, будто дождь с горных склонов, катились слезы; многие пали ниц перед сиянием таинственной завесы. Впоследствии говорили, что горцы, находившиеся в двадцати милях отсюда, слышали эти вопли и это пение, принесенные к ним ветром, и они тоже пали ниц и возопили «Жертва свершилась», сами не осознавая смысла произносимых слов.
Лишь немногие из толпы увидели троих «чужестранцев», когда те появились из алтаря и на какой-то момент замерли перед входом. На них были яркие одежды кроваво-красного цвета. Один из них стоял впереди, глядя на запад, и звонил в колокол. Слышавшие этот звон уверяют, будто все птицы в лесу, и все морские воды, и все листья на деревьях, и все ветры над высокими скалами присоединили свои голоса к голосу чудесного колокола. Второй же и третий из пришельцев обратили лица друг к другу. Второй держал в руках утраченную плиту алтаря, который некогда назывался «Сапфирным» и был подобен небу и морю, бесконечно меняющим свои краски, и волшебному смешению золота и серебра. А третий воздел над плитой чашу, полную алого пламени и жертвенной крови.
И тогда старый священник громко воскликнул перед входом в алтарь:
«Bendigeid yr Offeren yn oes oesoedd» — Будь благословенна Жертва во веки веков!
На том и завершилась Месса Святого Грааля, а затем начался новый исход из страны святых людей и священной утвари, вернувшихся сюда спустя долгие годы. Люди рассказывали потом, что трепетный, пронзительный звон колоколов звучал в их ушах в течение многих дней, даже недель после того воскресного утра. Но с тех пор никто уже не видел ни колокола, ни «сапфирной» плиты, ни чаши — и не только наяву, но даже и во снах, ни днем, ни ночью. И никто из людей не видел больше троих божественных пришельцев ни на базарной площади Ллантрисанта, ни в уединенных местах, где прежде встречал их кое-кто из горожан, по той или иной причине нуждавшихся в утешении и поддержке.
Но память о них будет жить всегда. Многое еще случилось из того, что не нашло отражения в этих записях — или в легенде. Какие-то происшествия, разумеется, можно отнести и к сущим пустякам, хотя в иные времена пустяки эти могли бы показаться странными, например, случай с одним человеком, владельцем весьма свирепого пса, которого он всегда держал на цепи, — в один прекрасный день это злое животное без всякого видимого повода вдруг сделалось добрым и кротким, как агнец. Еще более странное происшествие случилось с фермером Эдвардом Дэвисом из Ланафона: однажды ночью он вдруг очнулся от сна, услышав на дворе странную возню и лай. Фермер выглянул в окно и увидел свою овчарку, играющую с большой лисой, — они наперегонки бегали по двору, перекатывались друг через друга, «выкидывая такие коленца, каких и представить невозможно», как впоследствии повествовал изумленный крестьянин. А иные из людей утверждали, что в то удивительное лето быстро поднялись хлеба, травы потучнели, а плодов на деревьях чудесным образом сильно прибавилось.
Но еще более примечательным было то, что приключилось с Уильямсом, почтенным владельцем бакалейной лавки — хотя при желании все это можно назвать и вполне естественным разрешением обычной житейской проблемы. Мистер Уильямс должен был выдать свою дочь Мэри за славного молодого парня из Кармартена, а положение его было такое — прямо хоть вешайся. Разумеется, не из-за предстоящей свадьбы самой по себе, но лишь из-за того, что в последнее время торговля его шла из рук вон плохо, и он ума не мог приложить, как бы так исхитриться, чтобы при всем том устроить гулянку со щедрым угощением, чего, понятно, ожидали от него родственники и соседи. Свадьбу назначили на субботу — как раз на тот день, когда, как позже стало известно, помирились адвокат Льюис Протеро и фермер Филипп Джеймс; и вот бедняга этот, Джон Уильямс, не сумевший к назначенному сроку ни раздобыть, ни призанять деньжат, ломал себе голову, размышляя над тем, как избежать позора. И вдруг во вторник несут ему письмо из Австралии, от брата, Дэвида Уильямса, о котором вот уже пятнадцать лет не было ни слуху, ни духу. Оказалось, что Дэвид сумел за это время сильно разбогатеть, но до конца жизни так и остался холостяком; к письму была приложена хрустящая банкнота в тысячу фунтов стерлингов с припиской: «Распорядись деньгами в полное свое удовольствие, прежде чем я отдам Богу душу». Поистине, и одного этого хватило бы для полного счастья хозяина бакалейной лавки, но не прошло и часа, как из богатого дома, что в Плэс-Мауре, явилась во всем своем великолепии его владелица; войдя в лавку, она объявила: «Мистер Уильямс, ваша дочь Мэри всегда была весьма благонравной девушкой, а потому мы с мужем считаем своим долгом преподнести ей к свадьбе небольшой подарок и очень надеемся, что ее брак окажется счастливым». И с этими словами она протянула мистеру Уильямсу золотые часы стоимостью в пятнадцать фунтов стерлингов. Едва леди Уотсин вышла за дверь, как на пороге появился старый доктор с дюжиной бутылок портвейна сорокалетней выдержки и произнес длинную речь о достоинствах и способе употребления этого драгоценного напитка. Жена старого священника принесла в дар смуглой красавице два ярда чудесных кремовых кружев для подвенечной фаты, и при том рассказала Мэри, как когда-то пятьдесят лет назад она надевала их в день собственной свадьбы; сквайр Уотсин, словно бы не ведая о том, что жена его уже преподнесла роскошный подарок, подъехал к дому Уильямса и, не вылезая из повозки, вызвал хозяина к воротам, а когда тот подошел, гаркнул на всю округу: «Ну что, дело к свадьбе, старина Уильямс? Да только что за свадьба без шампанского, верно я говорю? Сам знаешь, затея по всем статьям никудышная. Глянь-ка лучше на эту пару ящиков». Вот такой золотой дождь из нежданных подарков обрушился в тот день на старину Уильямса; и в самом деле, никогда прежде не справлялось в Ллантрисанте столь пышной и веселой свадьбы.
Все это, разумеется, можно расценить как нечто чисто житейское, само собой разумеющееся; однако труднее объяснить то, что здесь до сей поры вспоминают как «святой жар». Ибо местные жители утверждают, что за эти девять дней, да и много позже, не только в самом Ллантрисанте, но и во всей округе не было ни одного человека, который пожаловался бы на боли в сердце или на усталость. Стоило кому-то почувствовать, что ему не по силам работа — неважно какая, физическая или умственная, — как тут же все тело его охватывал некий прилив благотворного тепла и он начинал ощущать себя неутомимым гигантом, исполненным силы и бодрости, каких не замечал за собой в течение всей предшествующей жизни; так что и адвокат, и садовник — всяк из них справлялся со своими делами столь споро и весело, как если бы они гоняли в свое удовольствие мяч или перекидывались в картишки.
Но удивительнее всех прочих чудес было всепрощение, которому здешние жители предавались в эти дни с воистину необычайным рвением. На базарной площади и на улицах давние враги вдруг начинали мириться друг с другом, а люди вокруг них благодарно воздевали руки к небесам и клялись, что чувствуют себя так, будто прохаживаются по священным улицам самого Сиона.
Так как же быть со всеми теми событиями, для которых мы в обыденной речи предназначаем слово «чудеса»? Что, собственно, нам об этом известно? Данный вопрос, которым я уже задавался, возникает перед нами вновь и может быть объяснен возрождением давно забытых легенд и традиций в сознании людей, находящихся в сонном, заторможенном, почти бессознательном состоянии. Другими словами, в самом ли деле люди «видят» и «слышат» то, что они заранее ожидали увидеть и услышать? Такой, или примерно такой же, вопрос встал перед Эндрю Лангом и Анатолем Франсом в споре о видениях Жанны д'Арк. Господин Франс утверждал, что, когда Жанне предстал святой Михаил, она признала в нем образ традиционного для религиозного искусства того времени архангела, но, насколько мне известно, Эндрю Ланг сумел доказать, что привидевшаяся Жанне фигура в том виде, как она описала ее, нимало не соответствовала расхожему представлению об этом святом, сложившемуся к пятнадцатому веку. Возвращаясь к тому, что касается Ллантрисанта, я склонен считать, что здесь существует некое местное предание, связанное с колоколом Святого Тейло; не исключено также, что смутное представление о Чаше Грааля пришло к сельскому люду Уэльса через «Королевские идиллии» Теннисона [146] . Но насколько я понимаю, нет оснований полагать, что эти люди когда-либо слышали об алтарной плите, названной «Сапфирным алтарем», или о ее меняющихся цветах, «которые не дано различить ни одному смертному».
146
«Королевские идиллии» (Adylls of the Kng, 1859-1885) Альфреда Теннисона (Alfred Tennyson, 1809-1892), признанного лучшим поэтом викторианской Англии, представляют собой серию из двенадцати поэтических рассказов на сюжеты легенд о короле Артуре и рыцарях Круглого стола.
В данной связи возникает также немало других, не менее сложных вопросов; о разнице между галлюцинацией и видением, о средней длительности того и другого, о возможности массовых галлюцинаций. Если, к примеру, каждое лицо из какой-либо определенной группы людей видит (или полагает, что видит) одно и то же явление, следует ли считать подобный факт обыкновенной галлюцинацией? При желании именно в таком аспекте можно расценивать известный случай, когда несколько прихожан одной церкви в Ирландии наблюдали на стене храма начертанный там странный образ, невидимый большинству других людей; однако, поскольку их описания сходились во всех деталях, не проще ли предположить, что кто-то один из их числа стал жертвой галлюцинации, а затем уже телепатическим способом сумел передать свои впечатления остальным? Трудно судить о вещах, о которых мы мало что знаем.