Сад теней
Шрифт:
— Он… мы… о, Боже мой, мама, он попросил меня слезть, а сам… он… он… ехал так быстро, о, мама.
— Где мой сын!
— Мотоцикл просто взревел, мама. Все произошло так внезапно. Мал ехал под гору и вдруг…
— Да? — закричала я чужим голосом. Он звенел, как звериный вой.
— А затем мотоцикл, казалось, взлетел, и через мгновение я увидела, как он срывается с уступа в пропасть и о, Боже мой… раздался страшный взрыв и поднялось огромное облако из пыли и дыма, и я побежала домой за папочкой.
Я побежала вперед по проселочной дороге, а затем по шоссе.
— Мал, мой любимый сынок, мой Мал!
Я увидела, как поднимается огромное
— Остановись, Оливия, ты уже ничем не сможешь помочь ему, — произнес муж холодным и отрывистым голосом.
Я стала царапать его руки ногтями, словно безумная. Я должна была увидеть Мала.
— Это — мой сын, — закричала я. — Я должна его спасти!
Малькольм тряс меня, тряс меня, пока смотрел на клубы черного дыма, которые валили из глубокого оврага. Затем он взглянул на небо, которое вдруг стало далеким и холодным. Он опустил меня на землю и стал обнимать Коррин, которая молча плакала. Она видела, как из оврага поднимается столб черного дыма, окрасивший небо в черный цвет.
Этот черный дым не только закрыл солнце, но и омрачил всю мою дальнейшую жизнь. Мал. Мой первый сын. Моя первая любовь. Мал. Я хотела грызть землю, добраться до центра земли, уничтожить весь мир, чтобы ничего не осталось. Малькольм и Коррин в изумлении смотрели на меня, им тяжело было нести мою печаль, так она была горька.
— Я должна идти к нему, — настойчиво твердила я, вставая на ноги, но Коррин обхватила меня руками, а Малькольм посмотрел на меня таким ледяным взглядом, словно хотел сжечь и испепелить мою душу.
— Слишком поздно, Оливия. Ты упустила своего сына. Мал умер.
Бог дает и Бог призывает к себе.
В тот день, когда мы хоронили Малькольма, казалось, весь мир скорбел вместе с нами. Небо было темным и страшным, вдалеке слышались раскаты грома, как будто Бог воплощал свой приговор, напоминая нам, что он всемогущ и может уничтожить всех смертных муравьишек одним своим выдохом. На похоронах были сотни скорбящих — друзья Мала и Джоэля, подруги Коррин, деловые партнеры и приятели Малькольма. С моей стороны был только один плакальщик — Джон Эмос, мой последний и самый верный родственник, который совершил утомительное длинное путешествие из Коннектикута, как только получил мою телеграмму. Мы поддерживали переписку долгие годы, и на моих глазах Джон Эмос стал проповедником слова Божьего. В тот день он отправлял траурную панихиду по моему любимому и дорогому Малу.
Безгласный крик, что раздирал мою грудь на протяжении трех дней, нельзя было успокоить проникновенными словами Джона Эмоса.
— Наш возлюбленный Мал отошел в лучший мир. Его истинный отец призвал его к себе на грудь в расцвете юности, и отныне эта невинная душа обретет вечный покой. Его Отец воистину затребовал его.
Малькольм посмотрел на меня ледяным взглядом, его блуждающие голубые глаза стремились пробуравить мою черную вуаль. Мы стояли у ската могильной ямы, между нами стояли Коррин и Джоэл. Джоэл ухватился за мою руку, а Коррин держала руку отца. За два долгих дня, что минули со дня ужасной трагедии, Малькольм не произнес ни слова, но я могла понять по его взгляду, что в смерти сына он винит лишь меня, молчаливо упрекая меня в том, что если бы я не ослушалась его и не позволила бы Малу купить мотоцикл, мой дорогой сын остался бы со мной. О, как это было несправедливо, что Мала отняли у меня. Я хотела отрезать себе волосы,
Но как я могла утешить их? Мал умер. Мал умер! Мой дорогой и любимый сын умер! И в памяти вдруг всплыла сцена, когда, стоя в детской, он смотрел на меня своими пытливыми глазами, лицо его было вполне серьезно, его осанка была прямая.
— А папа покатает нас на машине? — спросил он. — Он обещал нам.
— Не знаю, Мал. Он часто дает обещания, а потом забывает о них.
— Почему он тогда не записывает их? — спросил мальчик.
У него был логический ум даже тогда, в раннем детстве. И вот он умер.
Когда застучали капли дождя, и раздались раскаты грома, которые все нарастали и усиливались, моего дорогого Мала опустили в могилу и один за другим, Малькольм, я, Джоэл и Коррин подходили, брали горсть земли и бросали ее на гроб сына. Моя темная вуаль скрывала мои слезы, но я настолько ослабла, что едва могла двигаться. Как мне захотелось прыгнуть к нему в могилу, чтобы нас вместе засыпали комьями грязи и заслонили бы от всего окружающего мира. Но мне следовало продолжать жить, оставаться сильной, как приказал мне Джон Эмос, во имя Коррин, Джоэля. Малькольм держался отстраненно даже от Коррин, и она была смущена и сбита с толку. Двое детей, вероятно, спрашивали друг друга, не умерла ли любовь к ним отца вместе с Малом.
Джоэл был, конечно, убит горем больше других. Он почти ничего не говорил, но держался все время возле меня, прислушиваясь к каждому моему слову, наблюдал за каждым моим жестом, словно думал, что в моих силах изменить ход событий и вернуть его брата. Они были так близки друг другу, несмотря на разницу в возрасте и в темпераменте.
Я знала, что Джоэл всецело зависел от Мала и все время глядел ему в рот. Мал был буфером между братом и отцом, которого он все еще панически боялся. Это было нетрудно понять; отец ничего не сказал ему за все это время; ни одного утешительного слова, ни одного ободряющего жеста.
Коррин все это время тоже была предоставлена сама себе, виня себя во всем случившемся, так же как и я, желая повернуть время вспять и воскресить Мала. Именно Джону Эмосу, а не Малькольму, удалось утешить ее, смягчить ее страдания. Из всех Фоксвортов только Малькольм держался особняком, величественный, исполненный собственного достоинства и одинокий в своем горе.
На следующий день Малькольм вернулся к делам. Джон Эмос остался у нас, они вместе с Коррин перечитывали Библию, при этом он держал ее за руку, когда она плакала, успокаивал ее, то есть был для нее любящим отцом, роль которого всегда исполнял Малькольм.
Джон стал высоким, несколько долговязым мужчиной с темно-каштановыми волосами, уже довольно редкими, было очевидно, что он начал раньше времени лысеть. Это добавляло ему некоторое достоинство и зрелость. У него было суровое, бледное лицо пастора и довольно прямые губы, словно они были написаны художником. Он казался мудрее, гораздо старше своего тридцать одного года.
Из моих писем он знал, чем были для меня сыновья, он также имел представление об отношениях между мною, а также Малькольмом и Коррин. Он достаточно ясно представлял мои чувства к Малькольму.