Садок судей II

Низен Екатерина

И соног-мечтог был нами читьбище читьба, читва, читачь, (чита)ль читежь читажа, читязь читьмо читавица.

И малочей звенел смехом и мальни лежали на бреге, и малыши звенели вершинами, и малок вселеннел. Так, звукатая временель ясными струилась завитками с дедиканова плеча.

И девиня, страдалая взорами, взметнула озаренными крыльями. Красотей же засмеялся.

И были глубинны синие взоры и сиял змей.

И, разрывая руками мыслоку, радостная вышла на берег дева, сияя устами и телом. И нагочеи смеялись. В смехотянном, в смехотовом венке лике были два озера грустин и смехотучие заревые уста.

Негей кинул венок, но кто его поднял?..

И Вселенномир зыбил, звучал студными ветками.

О Слововаи! припадите к земле, как земичи!

В молчановом ручье омойте пыльные ноги.

И яроба народоструйных вод и весеннекликий юнеж, и вселенноклик, и миромиг, и безумвянные дебри недучих раст.

* * *

И в белом месяцовом лике холодные враждунные глаза; и небомойки из хмаровых корыт опрокидывали, лили воду, оголяя локти. На хмаровых лети-полетай копытцах резвилось смешун-дитя.

И смехчие выползали дети из вечностью спаленки, и вечностекафтанный был муж и пожарокудрые личики.

И дыхчие полымем змеи и косматые миристые гласом дива, и постепенно миренело утихающее тихвой величия слово: я! и тонуло в немичии. И краснево в золотучем, не ясном поле и красночий мыслями и кудрями. И пыхчие снопами радлявого и радостного золота голубочешуйные утра. И вольнва и волнва волнистой и вольной нивы воль. И жнец нивы.

И летуницы сладко и ладко гласные. И вопрос им людища тьма-темь-власого: кто вы? и ответ: сладкопёрые.

И желаниешёрстный пес, лютой, злой. И звена звенят серебряной необходимостью. Неоградимое воль.

И бояйца голубева, как зла сил. И земее зёма его лик.

И бедища злостепёрые. И молчанные дворцы и за а-рцы.

И вечниканша веременная собой времовым ростом.

И баймо баянной звучали и звучаль немотострунная, о! замолкнет она, когда струны порвутся руками чужими.

И надело землявый плащ небо и старичие голубо-седых стариковских волос, и ясавец мысли ясной срезает думель и летят негистели мыслоковых осок и поют-поют: Умиравень милый, умри;

О, счастье клювая и ты, черноглазая, легкая-легкая по кустам и деревам порхалица! птичка, приди, приди! О, желтучие уста немнянок молчановых, серотелых сирот.

Молчань и лебеди грустливо-грустные — не никлые ли цветы, шея и слухока и молвняк по диким брегам глаголокаменным?

И моля лебедя

смерти: приди, белошейная;

И язык — звукомые числа без старичие.

Серый

сено

век

вера.

Сутемки, Сувечер

Зазовь. Зазовь манности тайн. Зазовь обманной печали. Зазовь уыанной устали. Зазовь сипких тростников. Зазовь зыбких облаков. Зазовь водностных тайн. Зазовь.

Михаил Ларионов. Портрет японской артистки Тонако

Шаман и Венера

Шамана встреча и Венеры Была так кратка и ясна: Она вошла во вход пещеры, Порывам радости весна. В ее глазах светла отвага И страсти гордый, гневный зной: Она пред ним стояла нага, Блестя роскошной пеленой. Казалось, пламенный пожар Ниспал, касаясь древка снега. Глаз голубых блестел стожар, Прося у желтого ночлега. «Монгол!» — свои надувши губки, Так дева страсти начала. (Мысль, рождена из длинной трубки, Проводит борозды чела). — «Ты стар и бледен, желт и смугол, Я же — роскошная река! В пещере дикой дай мне угол, Молю седого старика. Я, равная богиням, Здесь проведу два-три денька. Послушай, рухлядь отодвинем, Чтоб сесть двоим у огонька. Ты веришь? Видишь? — Снег и вьюга! А я, владычица царей, Ищу покрова и досуга Среди сибирских дикарей. Еще того недоставало — Покрыться пятнами угрей. Монгол! Монгол! Как я страдала! Возьми меня к себе, согрей!» Покрыта пеплом из снежинок И распустив вдоль рук косу, Она к нему вошла. Как инок, Он жил один в глухом лесу. «Когда-то храмы для меня Прилежно воздвигала Греция. Могол, твой мир обременя, Могу ли у тебя согреться я? Меня забыл ваять художник, Мной не клянется больше витязь. Народ безумец, народ безбожник, Куда идете? Оглянитесь!» — «Не так уж мрачно, — Ответил ей, куря, шаман.— Озябли вы, и неудачно Был с кем-нибудь роман». «Подумай сам: уж перси эти Не трогают никого на свете. Они полны млека, как крынки. (По щекам катятся слезинки.) И к красоте вот этой выи Холодны юноши живые. Ни юношей, ни полководцев, Ни жен любимцев, ни уродцев, Ни утомленных стариков, Ни в косоворотках дураков. Они когда-то увлекали Народы, царства и престолы, А ныне, кроткие, в опале, Томятся, спрятанные в полы. И веришь ли? Меня заставили одеть Вот эти незабудки! Ну, право; лучше умереть. Чем эти шутки. — Это жестоко». Она отошла И, руки протянув, вздохнула. «Как эта жизнь пошла!» И руки к небу протянула. «Все, все, монгол, все, все — тщета, Мы — дети низких вервий. И лики девы — нищета, Когда на ней пируют черви!» Шаман не верил и смотрел, Как дева (золото и мел) Присела, зарыдав, И речь повел, сказав: «Напрасно вы сели на обрубок — Он колок и оцарапает вас». Берет с стола красивый кубок И пьет, задумчив, русский квас. Он замолчал и, тих, курил, Смотря в вечернее пространство. Любил убрать, что говорил, Он в равнодушия убранство. И дева нежное «спасибо» Ему таинственно лепечет И глаза синего изгиба Взор шаловливо мечет. И смотрит томно, ибо Он был красив, как белый кречет. Часы летели и бежали, Они в пещере были двое. И тени бледные дрожали Вокруг вечернего покоя. Шаман молчал и вдаль глядел, Венера вдруг зевнула. В огонь шаман глядел, Венера же уснула. Заветы строгие храня Долга к пришелицам святого, Могол сидел, ей извиня Изгибы тела молодого. Так, девы сон лелея хрупкий, Могол сидел с своею трубкой. «Ах, ах!» — она во сне вздыхала, Порою глазки открывала, Кого-то слабо умоляла, Защитой руку подымая, Кому-то нежно позволяла И улыбалася, младая. И вот уж утро. Прокричали На елях бледные дрозды. Полна сомнений и печали, Она на смутный лик звезды Взирала робко и порой О чем-то тихо лепетала, Про что-то тихо напевала. Бледнело небо и светало. Всходило солнце. За горой О чем-то роща лепетала. От сна природа пробудилась, Младой зари подняв персты. Венера точно застыдилась Своей полночной наготы. И, добродетели стезей идя неопытной ногой, Она раздумывала, прилично ли нагой Явиться к незнакомому мужчине. Но был сокрыт ответ богини. Так девы сон лелея хрупкий Могол сидел с своею трубкой И дева, затаив глагол, Моголу бросила взор выси. От кос затылок оголив, Одна, без помощи подруг, Она закручивает их в круг. Но тот, как раньше, молчалив. Затылок белый так прекрасен, Для чистых юношей так ясен. Но, лицемерия престол, Сидит задумчивый могол. Венера ходит по пещере И в горести ломает руки. «Это какие-то звери! Где песен нежных звуки? От поцелуев прежних зноя, Могол! Могол, спаси меня! Я вся горю! Горя и ноя, Живу, в огнистый бубен чувств звеня. Узнай же! Знаешь, что тебе шепну на ухо? Ты знаешь? Знаешь, — я старуха!.. Никто не пишет нежных писем, Никто навстречу синим высям Влюбленных глаз уж не подъемлет, Но всякий хладно с книжкой дремлет». — «Как все это жестоко!» Сказала дева, вдруг заплакав «Скажи хоть ты: ужель с востока Идет вражда к постелям браков?» С хладом могилы срок одинаков, Но неразговорчив и сердит Как будто тот сидит. Напрасно с раннего утра, Раньше многоголосых утра дудок, Но всякий хладно убегает Прочь от себя за свой порог, Лишь только сердце настигает Любви назначенный урок. К ногам снегов к венкам из маков? Она из синих незабудок, В искусстве нравиться хитра, Сплела венок почти в шесть сажен И им обвилась для нежных дел. По-прежнему монгол сидел, Угрюм, задумчив, важен. Вдруг сердце громче застучало. «Могол, послушай», — так начала Она. — «Быть может, речь моя чудна И даже дика, и мало прока. Я буду здесь бродить одна (Ты знаешь, я ведь одинока), Срывать цветы в густом лесу, Вплетать цветы в свою косу. Вдали от шума и борьбы, Внутри густой красивой рощи Я буду петь, сбирать грибы — Искать в лесу святого мощи, Что может этой жизни проще?» — «Изволь, душа моя, — ответил Могол с сияющей улыбкой. — Я даже в лесу встретил Дупло с прекрасной зыбкой». В порыве нежном хорошея, Она бросается ему на шею, Его ласкает и целует, Ниспали волосы, как плащ. Могол же морщится, тоскует Она в тот миг была палач. Она рассказывает ему Про вредный плод куренья. «Могол любезный, не кури! Внемли рыданью моему». Он же, с глазами удовлетворенья, Имя произносит Андури. Шаман берет рукою бубен И мчится в пляске круговой, Ногами

резвыми стучит, Венера скорбная молчит Или сопровождает голос трубен, Дрожа звенящей тетивой. Потом хватает лук и стрелы И мимо просьб, молитв, молений Идет охотник гордый, смелый К чете пасущихся оленей. И он таинственно исчез, Где рос густой зеленый лес. Одна у раннего костра Венера скорбная сидит. То грусть. И, ей сестра, Она задумчиво молчит. Цветы сплетая в сарафан, Как бело-синий истукан, Глядит в необеспокоенные воды — Зеркало окружающей природы. Поет, хохочет за двоих Или достает откуда-то украдкой Самодержавия портных Новое уложение законов И шепчет тихо: «Как гадко!» Или: «Как безвкусно… фу, вороны!» Сам-друг с своею книжкой, Она прилежно шепчет, изучает, Воркует, меряет под мышкой И… не скучает. И воды после переходит, И по поляне светлой бродит. Сплетает частые венки, На косах солнца седоки. О чем-то с горлинкой воркует И подражательно кокует. Венера села на сосновый пень И шепчет робко: «Ветер-телепень! Один лишь ты меня ласкаешь Своею хрупкою рукой, Мне один не изменяешь, Людей отринувши покой. Лишь тебе бы я дарила Сном насыщенный ночлег, Двери я бы отворила, Будь ты отрок, а не бег… Будь любимый человек… Букашки и все то, что мне покорно! Любите, любите друг друга проворно! Счастье не вернется никогда!» И вот приходит от труда, Ему навстречу выбегает, Его целует и ласкает, Берет оленя молодого, На части режет, и готово Ее стряпни простое блюдо; Сидит и ест… ну, право же, не худо! Шаман же трубку тихо курит И взор устало, томно щурит. И, как чудесная страна, Пещера в травы убрана. Однажды белый лебедь Спустился с синей высоты, Крыло погибшее колебит И, умирая, стонет: «Ты! Иди, иди! Тебя зовут, Иди, верши свой кроткий труд. От крови черной пегий Я, умирающий, кляну: Иди, иди, чаруя негой Свою забытую страну. Тебе племен твоих собор Готовит царственный убор. Иди, иди, своих лелея! Ты им других божеств милее. Я, лебедь умирающий, кляну: Дитя, вернись в свою страну, Забыв страну озер и мохов, Иди, приемля дань из вздохов». И лебедь лег у ног ея, Как белоснежная змея. Он, умирающий, молил И деву страсти умилил. «Шаман, ты всех земных мудрей! Как мной любима смоль кудрей, И хлад высокого чела, И взгляда острая пчела. Я это все оставлю, Но в песнях юноши прославлю Вот эти косы и эту грудь. Ведун мой милый, все забудь! И водопад волос могуче-рыжий, И глаз огонь моих бесстыжий, И грудь, и твердую и каменную, И духа кротость пламенную. Как часто после мы жалеем О том, что раньше бросим!» И, взором нежности лелеем, Могол ей молвит: «Просим Нас не забывать», И этот камень дикий, как кровать Он благо заменял постели, Когда с высокой ели Насмешливо свистели Златые свиристели. И с благословляющей улыбкой Она исчезает ласковой ошибкой.

Крымское

Вольный размер

Турки Вырея блестящего и мимоходом всегда — окурки Валяются на берегу. Берегу Своих рыбок В ладонях Сослоненных. Своих улыбок Не могут сдержать белокурые Турки. Иногда балагурят. Море в этом заливе совсем засыпает. Засыпают Рыбаки в море невод. Небо там золото: Посмотрите, как оно молодо! Но рыбаки не умеют: Наклонясь, сети сеют. Точно их немного. Ах! мне грустно! И этот вечный по песку хруст ног! И, наклонясь взять камешек, Чувствую, что нужно протянуть руку прямо еще. Бежит на моря сини Ветер сладостно сеет Запахом маслины, Цветок Одиссея. И море шепчет «не вы» И девушка с дальней Невы. Протягивая руки, шепчет: «моречко!» А воробей проносит семечко… Ах! я устал один таскаться! А дитя, увидев солнце, закричало: «цаца!» И, пока расцветает, смеясь, семья прибауток, Из ручонки Мальчонки Мчится камень виясь в уплывающих уток. Сыпется, виясь, дождь в уплывающих уток. Кто-то платком машет, Возгласы: мамаша, мамаша! Море ласковой мерой Веет полуденным золотом. Ах, об эту пору все мы верим, Все мы молоды… И нет ничего невообразимого, Что в этот час Море гуляет среди нас, Надев голубые невыразимые… Во взорах — пес, камень. Дорога пролегла песками. Там под руководством маменьки Барышня учится в воду камень кинуть. О, этот рыбы в невод лов! И крик невидимых орлов! Отсюда далеко все ясно в воде. Где очами бесплотных тучи прошли, Я черчу «В» и «Д». Чьи? Не мои. Мои: «В» и «И». Когда-нибудь стоял здесь олень Вся нежная от линьки День! Ты вновь стал передо мной, как карапузик-мальчик, Засунув кулачки в карманы. Но вихрь уносит песень дальше И ясны горные туманы. Отсюда море кажется старательно выполощенным мозолистыми руками в синьке. О, этот ясный закат Своими красными красками кат, Где было место богов и земных дев виру, — Там, в лавочке — продают сыру. Где шествовал бог — не сделанный, а настоящий, Там сложены пустые ящики. И снимая шляпу, И обращаясь к тучам, И отставив ногу Немного, Лепечу — я с ними не знаком — Коснеющим, детским, несмелым языком: Если мое робкое допущение справедливо, Что золото, которое вы тянули, Когда, смеясь, рассказывали о любви, Есть обычное украшение вашей семьи, Справедливо, то не верю, чтоб вы мне не сообщили, Любите ли вы «тянули», Птичку «сплю», А также в науке «русский язык» прошли ли Спряжение глагола «люблю»? Старое воспоминание жалит. Тени бежали. И милая власть жива, И серы кружева. Ветер, песни сея, Улетел в свои края. Все забыло чары дел. Лишь бессмертно вею Я. Только. И, кроме того, ставит ли учитель двойки?

Примечания:

Вырей-Юг: — куда уносятся осенью птицы.

«Тянули» — лакомство.

«Сплю» — небольшая совка, распространенная в южной России.

Турки нередко бывают белокурыми.

Давид Бурлюк

О бродниках

Бродники известны летописи как особенные кочевые славяне в южной России. Дальнейшая судьба этого степного племени неизвестна. Принято выводить его имя от глагола: бродить, вести бродячий образ жизни. Между тем, приняв другое словопроизводство, можно прийти к заключена что это племя юго-западных степей. Принимало участие в завоевании Сибири. Допустим что народ этот получил название от особенного рода обуви, которую он носил. Обувь эта в отличие от сапога не имеет отдельной подошвы и выше щиколки туго перевязывается ремешком, чтобы мягкая кожа не спадала с ног. В древнейшее время она была обувью степного населения России, как свидетельствуют пластинки и украшения курганов.

В наше время ей нет в Евр. России, она вытеснена сапогами и лаптями. Но в Сибири до сих пор хорошо известно под именем бродни и предпочитается другой обуви за ту легкость и свободу движения, которую приобретает в ней нога, Пеший человек, обутый в бродни уйдет в 1 1/2 раза дальше, чем обутый в сапоги с их неподвижной подошвой. Внутрь бродней кладется солома, чтобы избегнуть ушибов; то-же делали и скифы как это видно из раздутости их ног. Эта скифская обувь была-бы удобнее сапог для пеших войск, в особенности в горной стране (в броднях нога цепко охватывает камни).

Можно думать, что бродники — обрусевшие потомки скифов, сохранившие вместе с многими чертами быта и скифскую обувь. Стесняемые потоками размножающегося поселок в своей кочевой свободе они ушли на восток, участвуя в завоевании Сибири и распространили среди русского населения новой страны ту обувь, которая дала им их имя.

Не совершенно невозможно, чтобы вожди завоевания не были бы из среды этого племени: Ермак и Кольцо могли быть потомками носителей кожаных чулков.

Замечательно, что один из покорителей Амура Хабаров был, как указывает его имя, потомком храбрейшего племени хозарского царства, племени хабары. Оно когда то, стесняемое единоплеменниками подымало восстание.