Сафари
Шрифт:
К сожалению, зверь в животе гну не интересовался ни наукой, ни тощим кошельком немецкого писателя. В последнюю секунду, почуяв беду, он выскочил из живота и шмыгнул у меня между ног. Я быстро бросился за ним и успел схватить его за хвост. В ту же секунду он с молниеносной быстротой укусил меня в обе ноги; я крепко выругался и ударил его, перекинув за хвост через голову, о крепкие рога быка гну. Мне хотелось его только оглушить, но он пискнул и предпочел отправиться тотчас же к своим праотцам.
Деренгиа ушел, чтобы поискать остальных людей, которые должны были давно прийти сюда; я остался сидеть в мягком свете заката на своем гну и
На западе угасал день так, как он угасает в африканских степях, горя и пламенея. Началась симфония дикой, горячей, голодной жизни африканской ночи. На расстоянии десяти километров в окружности все, кто обладал клыками, подкрадывались к моему быку со всех сторон. Почуяв приближение сторожа, звери начинали кричать, визжать, выть, хрипеть и рычать каждый по-своему. Когда три льва одновременно зарычали чуть не прямо в мое ухо, мне стало не по себе, и я два раза подряд выстрелил в темную степь. На короткое время стало тихо, затем опечаленная родня убитого шакала снова завыла кругом, несколько гиен стали вторить им могильными голосами, лев протестующе зарычал.
Грозовая туча над горой засверкала зигзагами молний, дальний гром угрожающе прокатился над темной землей, серп молодого месяца плыл, как опрокинутая лодка, поверх холма. Вдали замерцали, словно светлячки, факелы моих молодцов. Я услышал их крики, которыми они старались заглушить свой страх перед ночной степью.
Когда я в своей палатке мыл ноги в брезентовой ванне, Деренгиа, медленно ворочая глазами, сказал:
— Лакини, бана, гую даму зана (Однако он очень ядовит, господин).
— Это я знаю, мой милый, — ответил я задумчиво и прибавил еще несколько капель сулемы в воду.
До следующего дня все шло благополучно; затем маленькие ранки стали чесаться, гореть, болеть и распухать все больше и больше. Около полудня мои икры походили уже на спелые томаты. Тогда я понял, в чем дело, и, поспешно уложив все вещи, приказал сколотить носилки из досок и палок. Оставив двух сторожей у палатки и багажа, я смог только, закусив губы от боли, кинуться на носилки. На плечах четырех носильщиков я закачался обратно по степи Герарагуа по направлению к Моши и госпиталю. Четверо носильщиков следовали за нами для смены. Первые шесть часов я еще ругался, проклинал и стонал вперемежку, затем у меня и на это не хватило сил. Когда меня на другой день принесли в Моши, я уже был несколько часов без сознания.
О последующих днях и неделях я могу сказать мало хорошего. Оба английских врача, любезные и деловые люди, уже несколько раз смазывали пилы, которыми они хотели отрезать мне израненные части ног. Я каждый раз протестовал, учитывая, что ноги мне еще пригодятся. Врачи снова впрыскивали мне морфий или другие болеутоляющие лекарства и снова вдоль и поперек надрезали мои икры.
В эти болезненные и бесконечно долгие тропические ночи, проведенные мной в госпитале, я успел обдумать и взвесить все грехи и глупости совершенные мной в жизни, а в особенности я убедился, как неумно руками за хвост ловить шакалов, хотя бы и по двести марок за штуку; эта последняя глупость чуть не стоила мне ног, четырех месяцев потерянного времени и не сотен, а тысяч марок.
Меня отпустили в конце концов как раз в день моего рождения, и я получил в подарок на дорогу два крепких костыля. На этих костылях я ковылял еще несколько недель по веранде моего маленького домика и глядел вниз на степь, где так много гну, лосей и антилоп носилось на своих здоровых ногах в недосягаемом расстоянии от моего ружья и моей камеры для киносъемки. Как только я смог опять стать на свои толсто забинтованные ноги, я, конечно, сейчас же вновь заковылял на охоту.
Горе с лосями
В один прекрасный день прикатил на своем грохочущем фордовском грузовике мой сосед Балдан и поднялся на мой холм; выпив сперва весь мой кофе, он полчаса разговаривал о приближающемся периоде дождей и о здоровье своих трех сыновей, затем он стал вздыхать над своими изуродованными руками, делавшими его неспособным стрелять. Пятнадцать лет тому назад он без ружья вступил в поединок с леопардом. Балдан был самым сильным человеком Восточной Африки; леопард остался убитым на месте, но зато его партнер получил на память прокусанное сухожилие и заражение крови, от которого он еле вылечился, полгода пролежав в госпитале. Я теперь был также специалистом по заражению крови, и это нас особенно сближало.
Поговорив еще о наших сковородах и горшках, не видавших уже несколько недель свежего мяса, старик Балдан с бурской медлительностью постепенно подошел к тому, что в сущности привело его ко мне: в состоянии ли я присоединиться к нему для охоты на лося. Он знал, где их найти. Получилось положение, как в сказке о хромом и слепом: я, не умея ходить, мог стрелять, — а он, умея ходить, не мог владеть ружьем.
— Да, жаркое из лося вкусная вещь, — сказал я, озабоченно и мечтательно косясь на кусок прогорклого сала, которое мой повар должен был зажарить мне сегодня к обеду. — Но, мистер Балдан, — возразил я, — в степи много шипов и острых камней, а я и без того готов кричать от боли.
Старик три раза молча затянулся из своей ужасно вонючей трубки, оглядел комнату, сопя нагнулся и, разорвав пополам шкуру антилопы, лежавшую у меня перед кроватью, дал мне в руки обе половинки и посоветовал окутать ими мои ноги поверх бинтов. Это, по его словам, будет не хуже наилучших заказных лондонских сапог. Я надел эти «лондонские сапоги», и следы, которые я, будучи в них, оставлял на земле, были так же круглы и изящны, как след двухгодовалого слоненка.
Лица моих людей, мальчика Деренгиа и повара, сияли от радости, когда я, после долгого перерыва, опять собрался на охоту. Повар с кровожадным лицом чистил и точил ножи и топор, а Деренгиа набил карманы моей охотничьей куртки хаки таким количеством патронов, что ими можно было уничтожить всех лосей и антилоп Восточной Африки. Он же соорудил мне в автомобиле Балдана сиденье из шкур, мешков и одеял и сунул мне в руки дальнобойный маузер, калибра 9,3 с подзорной трубкой.
Я примостился как можно крепче наверху. Когда старый форд начал прыгать через ямы, камни и кочки в степи, я при каждом толчке корчился от боли, пронизывавшей мои раненые ноги, и волосы у меня становились дыбом при мысли о том, как мне придется с этими ранеными икрами бежать сквозь кустарники за быстроногим лосем.
И действительно, об ощущениях, пережитых мной, когда я ковылял за широким старым Балданом, я лучше промолчу. Шипы действительно не проникали сквозь мои патентованные сапоги, но зато как давали знать о себе камни! За полчаса такого хождения я, несомненно, искупил пятьдесят процентов всех грехов моей жизни.