Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
Особняк был построен на вершине пологого холма, покрытого травой и окруженного канадскими соснами, елями и кленами. С него открывался вид на Лейк-Нуар, а в отдалении — на окутанную туманом гору Маунт-Чаттарой, самый высокий пик Чотоквы. Внушительные размеры и стены с башенками и впрямь наводили на мысли о замке, а английскую тику здесь разбавляли мавританские мотивы: по мере того, как Рафаэль знакомился с бесчисленным множеством чертежей европейских замков и прогонял одного архитектора за другим, вид сооружения неизбежно менялся. Никогда прежде в этой части света не видели такой суровой, величественной красоты. Строительство заняло семь лет; вела его целая армия опытных мастеров, и за это время фамилия Бельфлёр стала известна по всей округе и превратилась в объект восхищения, лести (от которой Рафаэль вскоре утомился, хоть и принимал как должное) — и издевки со стороны журналистов (что приводило его не столько в гнев, сколько в недоумение: он был убежден, что у истинно культурного человека в здравом уме его великолепный дом может вызывать только восторг). Бельфлёров особняк, замок, Бельфлёров склеп, Бельфлёрова блажь — как только его не называли. Однако в одном все были
Дом на шестьдесят четыре комнаты был построен из известняка и гранита, добытого в Бельфлёровых каменоломнях в Иннисфейле, а для цементного раствора сюда привезли на телегах тонны песка из карьеров на Серебряном озере, также принадлежавших семье. Особняк делился на три части — центральную и два прилегающих крыла, каждое в три этажа высотой и увенчанное зубчатыми башнями, что стремились вверх с причудливой тяжеловесной грацией. (Они были спроектированы специально для контраста с более вычурными мавританскими башенками, расположенными по углам фасадов. Вокруг эркерных окон и гигантских сводчатых проходов были выложены спирали из более светлого известняка — настоящая услада для глаз. Крышу почти полностью покрывали тяжелые плиты привозного шифера, однако кое-где их сменяли медные листы, порой блестевшие на солнце так, что казалось, будто дом объят огнем — он словно пылал, не сгорая. С противоположного берега Лейк-Нуар, то есть с расстояния в десятки миль, дом выглядел зловеще прекрасным, меняя цвет в течение дня: сизый, грязно-розовый, пурпурный, насыщенный зеленый. Тяжелое, почти похоронное чувство, возникавшее, если смотреть на стены, колонны, башенки и покатую крышу вблизи, в отдалении исчезало, и усадьба Бельфлёр выглядела воздушной и зыбкой, подобно хрупкому разноцветью радуги…
Затянувшееся строительство вызывало у Рафаэля недовольство, которое по завершении так и не исчезло. Он досадовал, что холл недостаточно просторен, что крытые въездные ворота не такие, как он хотел, что для кучерского дома не выбрали камень потемнее. Стены получились всего шести футов толщиной (Рафаэль опасался пожаров, погубивших уже не одну деревянную усадьбу в округе), а крытая галерея на втором этаже с мощными колоннами, соединявшими первый и третий, показалась ему уродливой. К тому же, вполне вероятно, что комнат на всех не хватит: что, если члены партии решат однажды собраться в его особняке? Для таких незаурядных гостей нужна гостевая зала, поражающая размерами и красотой (позже в доме появилась Бирюзовая комната), привратницких требовалось три, а не две, причем центральную надо было сделать вместительнее. Меряя беспокойными шагами свое творение, он мучительно пытался оценить его и не мог решить, действительно ли оно прекрасно, как говорит молва, или нелепо, как подсказывают ему глаза. Впрочем, отступать нельзя: надо двигаться вперед. Уже разгрузили последнюю подводу со стройматериалами, прибывшую из-за перевала у Нотога-Фоллз, уже установили последнюю панель витражного стекла и доставили всю антикварную и выполненную по особому заказу мебель; уже развесили картины и гобелены, укрыли полы восточными коврами; разбили парки и сады и засыпали гравием дорожки; уже оклеили дорогими заграничными обоями последнюю комнату и врезали в массивные стальные двери замки; уже последний плотник — а за эти годы здесь побывали и немцы, и венгры, и бельгийцы, и испанцы — прибил последнюю доску, или вставил последнюю балясину красного дерева, или уложил последнюю тиковую половицу; уже красовался на своем месте привезенный из Италии белый мраморный камин и блестели хрусталем и золотом канделябры; уже добрались до Рафаэля мозаика, скульптуры, ткани и облицовка. И тогда он, огляделся, поправил на носу пенсне и покорно вздохнул. Он все это создал, значит, здесь ему и жить.
(Ибо с самого юного возраста Рафаэль был подвержен всплескам темперамента, присущего всем Бельфлерам — рокового сочетания страсти и меланхолии, и с этим ничего нельзя было поделать.)
Впрочем, к появлению Малелеила замок претерпел значительные изменения. За десятилетия штат слуг, изначально числом тридцать пять, сократился до нескольких человек, винный погреб заметно оскудел, а мраморные статуи в саду покрылись потеками от бессчетных дождей. Деликатные японские деревья зачахли и погибли, и на смену им пришли более стойкие североамериканские породы — дуб, кипарис, береза и ясень. Отдельным предметам мебели уникальной красоты дети нанесли серьезные повреждения, хотя, разумеется, в большинстве комнат играть детям традиционно запрещалось. Шиферная крыша в десятках мест протекала, бури не пощадили мавританских башенок, так и недостроенный открытый бассейн зарос сорняками. Паркетный пол в холле серьезно пострадал после эскапад юного Ноэля Бельфлёра — по необъяснимой прихоти тот однажды заехал в дом верхом. В открытых башнях гнездились ястребы, голуби и другие пернатые (а каменный пол в этих мощных сооружениях был устлан их хрупкими скелетиками); в доме водились термиты, мыши и крысы, даже белки и скунсы, и еноты, и змеи. Ссохшиеся двери с трудом закрывались, а покосившиеся окна, напротив, невозможно было открыть. Дикобразы и голодные олени обглодали тюльпанные деревья, и те медленно чахли; та же участь ждала и величественный горный вяз, чьи верхние ветки были испепелены молнией. После ужасной весенней грозы крышу восточного крыла лишь наскоро залатали, и как раз в ту ночь, когда Малелеил появился в усадьбе, самая высокая труба на этой крыше отвалилась. Но что со всем этим делать? Что можно было сделать? Продать Бельфлёров замок? Нет, это немыслимо (и, скорее всего, невозможно). Снова заложить? И речи быть не могло…
Разъезжая по усадьбе на своем стареющем жеребце Фремонте, дедушка Ноэль делал в маленьком черном блокноте пометки о том, что именно подлежит починке к окончанию очередного сезона. Он подсчитывал — правда, без особой точности — суммы, которые понадобятся на ремонт. Сильнее всего его тревожило состояние кладбища, где приходили в упадок прекрасные старые надгробья — мраморные, алебастровые и гранитные, и, самое главное, склеп Рафаэля с чудесными коринфскими колоннами. Вот умрет он, его похоронят… С каким презрением встретят его погребенные предки!..
Однако Ноэль лишь жаловался для порядка супруге и другим домочадцам, так что к его сетованиям все мало-помалу настолько привыкли, что сыновья Гидеон и Юэн даже из вежливости не притворялись, будто слушают отца, а дочь Эвелин говорила: «Если бы ты позволил вести хозяйство мне, а не Гидеону с Юэном, тогда мы могли бы что-то исправить…» Но старика сковывала апатия — она словно груз мешала ему ходить, мешала даже его лошади, и он, обрывая на полуслове свою проникновенную речь, покорно махал рукой и отворачивался. Ничем тут не поможешь, выхода нет, эти тягостные, уготованные нам дни (казалось, хотел он сказать) — жребий Бельфлёров, наше проклятье, и в этой жизни нам от него не убежать…
От соседей в долине Бельфлёры всегда отличались не только относительным богатством и скандальным поведением, но и выдающейся историей невзгод. Умеренно одаривая их везением, судьба не скупилась на удары. «Жизнь нашего рода невозможно определить одним словом, — думал Вёрнон Бельфлёр. — Трагедия? Или всего лишь фарс? А может, мелодрама? Или это проказы судьбы, череда случайностей, не подлежащих толкованию?» Даже бесчисленные враги Бельфлёров полагали их исключительным родом. Считалось, будто в крови Бельфлёров меланхолия причудливо сочетается со стремлением к действию и пылкостью, которая вдруг вступает в противоборство с жесточайшим унынием, своеобразным отсутствием воли. Пытаясь описать это явление, двоюродный дед Хайрам сравнил его с хлещущей из трубы струей воды, которая внезапно истончается и, бурля, уходит в сток… Покорная силе земного притяжения, она впитывается в почву. «Сейчас ты — такой, — говорил он, — а затем, вдруг, совершенно иной. Ты чувствуешь, будто тебя словно кто-то высасывает… Высасывает из тебя все рвение… И ты ничего, ничего не можешь с этим поделать».
Женщины рода Бельфлёр, хотя тоже страдали от этого загадочного явления, порой наполняющего их силой, а порой — опустошающего, склонны были умалять его значение, называя просто «настроением», расположением духа или самочувствием. «О, ты снова не в настроении, да?» — словно между прочим бросала Лея Гидеону, когда тот, полностью одетый, лежал в кровати, не сняв даже грязных сапог для верховой езды, повернув голову набок, и лицо его было темным от прилившей крови, а взгляд устремлен в пространство. Он не отвечал и мог пролежать так несколько часов подряд — и однако, по мнению Леи, это было всего лишь «настроение». «Где Гидеон?» — спрашивала Корнелия, свекровь Леи, когда семейство собиралось на ужин в малой столовой. Большую столовую, которая располагалась в главном крыле — с ее массивными немецкими столами и стульями, с мрачными голландскими картинами, покрытым сажей расписным потолком, с хрустальными подсвечниками, в которых крошечные пауки соткали целую вселенную, и с исполинскими каминами, что за десятилетия своим видом, да и запахом стали напоминать вскрытые гробницы, — не использовали уже много лет. Безразлично пожав роскошными плечами, Лея отвечала: «Он сегодня не в настроении, матушка». На это ее свекровь понимающе кивала, и расспросы прекращались. Ведь как ни крути, а от этого отвратительного расположения духа мучился когда-то и ее старший сын Рауль. Да и ее деверь Жан-Пьер, сейчас отбывающий заключение в Похатасси — его обвиняют в преступлении или даже преступлениях настолько жутких и непостижимых, что если он и виновен (а это, разумеется, исключено: настроенные против Бельфлёров судья и присяжные просто-напросто осудили его огульно), то наверняка действовал, повинуясь такому вот «настроению». А когда прапрапрадед Иедидия удалился на Маунт-Блан в поисках Господа и Его ныне живущего воплощения, то, вероятнее всего, поступил так из любопытства, вызванного коварным «настроением» — тем самым, что когда-то давно чуть не уничтожило род Бельфлёров на корню. Кузен дедушки Ноэля, разгневанный тем, как родные собирались распорядиться его судьбой, отправился на семейную лесопилку в Форт-Ханне и бросился прямо на крутящиеся диски 36-дюймовой пилы. Впоследствии о нем с пренебрежением говорили, что он поддался настроению… Сама же Лея, которую ближайшие родственники ее мужа считали слишком уж невозмутимой, в девичестве отличалась удивительными странностями. (Она заводила прелюбопытных питомцев. Да и причуды у нее были престранные.)
Видно, именно «настроение» побудило ее в ту на удивление теплую сентябрьскую ночь устроить ссору с мужем. И, повинуясь настроению, Лея сбежала вниз по лестнице и позволила Малелеилу обрести приют в усадьбе. Никто не сомневался: она отлично знала, что присутствие в доме Малелеила выведет бедного Гидеона из себя…
Так оно и вышло.
Небо над Лейк-Нуар весь день было мрачным, с бледными рыжевато-зелеными прорезями света, какой бывает во время заката, а солнце садилось всего в пятидесяти милях от усадьбы, прямо за Маунт-Чаттарой. Горы на севере сделались невидимы. В воздухе повисло нечто зловещее. Когда уже начало смеркаться, заморосил теплый дождь. Сперва робкий, вскоре он уже с нарастающей яростью хлестал по озеру. Затем поднялся ветер. Неестественно темные воды озера потемнели еще сильнее, вздымавшиеся волны, глянцевые, свинцово-серые, в яростном нетерпении набрасывались на берег. Казалось, будто слышишь их голоса да ты и впрямь их слышал.
Юный Вёрнон Бельфлёр, гуляя по сосновому бору, раздумывал, как ему поступить — пересидеть непогоду в старых бараках для рабочих или поспешить домой. Ему, трусу по натуре, грозы внушали жуткий страх. В порывах ветра ему чудились голоса, с плачем умоляющие о помощи или просто зовущие к себе; время от времени, о ужас, они казались знакомыми. Или он, мучимый малодушием, поддается воображению? Голос его деда Иеремии, девятнадцать лет назад унесенного во время такой же бури наводнением, его маленького братца Эсава, прожившего всего несколько месяцев, его матери Элизы, исчезнувшей после того, как она уложила его спать и поцеловала на ночь. «Спокойной ночи, радость моя, спокойной ночь, малыш, мышонок ты мой, маленький славный мышонок». И он, потрясенный, слушал, боясь шевельнуться.